Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю - [29]

Вся улица Милая запружена крестьянскими телегами. Вереницы телег тянутся по Колонии Любецкого и Волынской улице, по всему району; больше всего тех, что с дровами.

Перед лавкой Веделя[90] на Маршалковской, а потом и на Белянской выстроились длинные очереди; люди с подозрением посматривают друг на друга. Если прохожий спросит, за чем стоят, ему отвечают, что сами не знают, ждут и всё… В конце концов выясняется, что за два гульдена у Веделя можно разжиться плиткой довоенного шоколада и кульком карамелек в придачу. Покупают не для себя, а для перепродажи: осталась горстка евреев, у которых еще есть деньги на плиточку шоколада, хотя многие и многие уже падают на улице в голодные обмороки. Пусть будет шоколад, коль скоро он помогает выжить.

В государственных магазинах в христианском секторе – как те, что в дальнем конце Маршалковской, – можно купить для перепродажи молоко и даже конфеты. Жена скорняка, дочь перчаточника и жена сапожника, прослышав об этом, простаивают в очередях дни напролет, чтобы принести домой несколько плиток шоколада и немного дешевого молока. То молоко, которое крестьяне привозят из деревень, стоит очень дорого, как и сыр, и сливочное масло, и сливки.

Внезапно город наводняют мужчины с желтой звездой Давида на рукаве и женщины с желтыми нашивками на груди[91]. Тянутся вереницы грузовиков, в них мужчины, женщины, дети с красными от промозглого осеннего холода носиками. Что такое? Кто эти люди?

Когда эти люди шагают по улицам, прохожие кричат им: «Откуда вы?» Мужчины, озлобленные бесконечными вопросами, отвечают: «Из Ружанца, из Серпца…»[92] Сорок евреев из Серпца собираются возле дома № 21, занимают пустующий магазин в передней части. Хозяйка ни словом не возражает – напротив, договаривается с комендантом, главой домового комитета, о помощи беженцам. Поскольку сейчас четверг, вторая половина дня, они решают накормить вновь прибывших чолнтом, традиционным шабатним блюдом, ведь завтра вечером начнется шабат. (Комендант потом будет хвалиться, что чолнт обошелся в добрую сотню гульденов). А по окончании шабата комендант оббегает всех жильцов, кто хочет приютить беженцев, и находит угол всем сорока. Хозяйка все это знает: за угол на кухне под раковиной ее жильцы дерут с серпечан три шкуры – так почему тогда бы ей не начать вновь взимать с них плату?

Четыре тысячи евреев из Серпца и столько же из Ружанца обосновались в Варшаве. Но приходят известия из других областей: оттуда тоже выселяют евреев, и тогда обитатели дома перестают делать запасы. Кац, купивший телегу угля и сваливший его в погреб, вторую уже не берет, мясник и хозяйка уже не закупают на зиму капусту и картофель, колбасник не запасается солью, а сапожник – кожами. Зачем, если никто не знает, что будет дальше?

C раннего утра торчит во дворе крестьянин возле телеги с картофелем. За мешок просит всего семьдесят гульденов против восьмидесяти вчера. Чуть погодя снижает цену до пятидесяти, но никто у него ничего не покупает, хотя он стоит во дворе дотемна и снизил цену до сорока пяти гульденов за мешок. Крестьянин ночует во дворе и наутро уезжает, кривясь и ругая «пархатых» – дьявол в них вселился, что ли, раз жрать перестали?

Замешательство длится день-другой, потом вдруг расходится слух: они идут, русские идут… они уже на подступах к Праге[93]… границу открыли… евреи среди бела дня переходят на другую сторону…

Жильцы толпятся во дворе. Не только мясник, Желеховчанин и вездесущий комендант, но все жильцы выносят разговоры со двора на улицу. Перед воротами дома собираются прохожие, чтобы обсудить новости; такую же сценку можно увидеть перед воротами всех домов на улице. В каждом дворе яблоку негде упасть. Быстрее узнать последние новости можно, крикнув прохожему: «Ну как дела? Значит, идут?» – «Что за вопрос. Вот увидите, завтра же будут в Варшаве».

Вернувшись наконец в отремонтированную квартиру, Желеховчанин не теряется… А! Никто не заставит его признаться… Его глазки-щелочки прозорливо сверкают, коренастый, он уверенно расправляет, точно транспарант, крепкие широкие плечи, затягивает ремень, хихикает.

Военный портной тоже полон таинственности. Даже Перл, своей жене, он не признался, что хочет вместе с Залманом, их сыном, перейти на другую сторону. Впрочем, Перл вскоре об этом пронюхала и недвусмысленно дала понять, что не пустит Залмана, своего единственного сына, за порог, пусть муженек об этом забудет. И не по нутру ей эта затея: здесь тоже можно неплохо заработать, да и под немцами, поди, живется лучше, чем на другой стороне.

Комендант дома подумывает, не податься ли к шурину в Тель-Авив, но и сам понимает, что дальше разговоров дело не пойдет. Да, за круглую сумму немцы выпустят тебя из Польши, а итальянские евреи дадут визу: в итальянском консульстве в Варшаве это устроить нетрудно, по крайней мере, пока…. Когда Гитлер встретится с дуче на перевале Бреннер, все переменится[94]. Пока же надо заслужить благосклонность немцев – точнее, не заслужить, а купить. Коменданту частенько рассказывали о евреях, которые бежали в землю Израиля и не только – разумеется, за плату, скажем, тысяч в двадцать гульденов, а с такими деньжищами виза не нужна