Голос тонкой тишины - [22]

- Вот выйдешь на работу, - иронически улыбнулся Баркаял, - распишешь все это в качестве небылиц.

- А когда я выйду-то? - бил себя пяткой в грудь Василий. - Пока я здесь, под моим дубом ходит какой-нибудь Микки-Маус и такое плетет! Свято место, оно, братцы... - запричитал кот. - Я сотни лет черт-те чем занимаюсь. Речку с живой водой успели закопать, аспиды...

Дальше шли приунывшие. Василий плелся последним.

- Вот уж ад так ад - пытка совестью, - бормотал он себе в усы. - Дожил, старый котяра!

Друзья избегали оборачиваться на него. Баркаял, чей слух был редкостно чуток (на сорок верст вокруг), вещал, как бы не Василию:

- Ада, друзья мои, не существует. Ад внутри вас, снаружи его не бывает. А над внутренностью своей вы уж будьте властны...

- Да... властны... - канючил Василий. - Все болезни от насилия над собой. Над совестью личной. Вот связался с вами, утратил призвание, а сейчас понял все. Чем так итить, лягу сейчас и помру.

Баркаял притворялся, что не слышит. Давно покинувшая его душа болела, как порой болит у ветерана ампутированная рука. Оказывается, расстаться с волей - это значит обречь себя на терзания болью любимых.

Во чистом поле белела печка. Одна-одинешенька.

- Где твой Емеля? -спросил Лукоморьев.

- Или, на худой конец, печник, беседующий с Лениным? - добавила Ингигерда.

- Где ж твои пирожки, печка? - гаркнул Баркаял. - Накорми путников!..

Василий подошел к печке, заглянул в нее.

- Пусто. Выстудилась.

Пошли запущенные деревни. С рухнувшими палисадами, пустыми глазницами. Ни души вокруг, ни движения. Скособоченные колоколенки наводили грусть.

- Есть кто живой? - надсаживался Василий.

Когда все надежды были оставлены, случилось что-то. Прямо пред ними, болезными, изба невзрачная скрипнула ставнями, охнула сенями, привстала на куриных ногах, как бы размялась слегка. А тут и хозяйка нарисовалась.

Волоча костяную ногу, выползла на худое крыльцо полуслепая бабка за полторы тысячи годков...

- Бабушка Яга! - заверещала Ингигерда что есть мочи.

- Внученька! - Как ни слепа была Ядвига Ежовна, а родную внучку не признать не могла.

- Бабушка! - Ингигерда скакала вокруг нее, как козочка.

- Милости просим, гостюшки дорогие, - скрипела бабка. - Хлеб-соль откушать...

- А что, бабка, в деревне-то никого нет? - поинтересовался Баркаял.

- Как нет? - обернулась бабка. - Все здесь. Только живут в городе. Тела там, а души здесь осталися. Так, нет, внученька? Ты же за душой пришла?

Ввечеру мои путники пили чай с дикой малиной на дворе под яблонькой. Бабка Ежка носилась от плиты к столу как угорелая. То блинцы метала, то оладушки. Глядели мои витязи на красоты окрестные, на пустынную речку, на косые домишки вдоль дороги любви - и кручинились.

- Мамай тут, что ли, прошел? - спрашивал Баркаял. И громче: - Слышь, бабушка? Батый-то не захаживал? Али еще какой гость незваный?..

- Так ить к кому же нонче захаживать, батюшка, - отвечала старая. Раньше-то и татаре, и ляхи, и бусурманы, и каких только лиходеев не было... Ох, и весело было! - Глазенки Ежовны загорелись под густыми бровями. - Я тогда девкой красной ишо была. Сам Змей Горыныч за мной прилетал. Лично!.. Бывалоча, прилетит, а ему-то перья из хвоста добры молодцы да повыщипают... Ну, попили, поели, гости милые? Добро языком молоть! Пора и хозяйством заняться. Вы - марш дрова рубить, завтрева баньку справим. Вы - воду носить. Анюта! Айда за мной, тесто замесим.

-Видать, последние года одним русским духом питалась. Ишь, разошлась, раскомандовалась, - тихо, уважительно пробормотал кот Василий.

-Что, прищемили котейке хвост? - подмигнул Лукоморьев. - Пошли, родимый, в сараюшку за топорами.

-Правильная бабка, - продолжал кот. - У деда моего хозяйка такая же строгая была... Может, это она и есть, почем знать. Я родства своего не помню...

В полчаса груда отменных березовых дров была уложена в поленницу. Крыша сарая починена. А поваленная калитка укреплена еще века на три...

- Ах, соколики, - всплеснула руками бабка. - Ай да касатики! Ну, уважили...

- Ладно, бабка, - отмахнулся клон.

А отвернувшись, отер слезищу, что некстати выкатилась на щеку...

Спала бабка сном младенца-богатыря. Гром да свист ходил по избенке, грозя рассыпать ее к чертовой матери. Ворочаясь на полатях, Лукоморьев не мог заснуть. И это было для него в новинку. Ворочался, грел горячей щекой подушку. И вспоминал, вспоминал что-то. Все больше со стыдом и раскаянием.

Анне невесть отчего в этих черных стенах опротивело ее звонкое имя Ингигерда. Плакала она в подушку, ухитряясь своими сморканиями производить не больше шума, чем мотылек в полете. Господи, как пахло в родном дому слежавшейся пылью и старыми травами! А бабушка так добра к ней, хоть и строга.

Василий тоже не мог уснуть. Наконец встал и пошел в амбар на охоту. В каморе убивал мышь вспышкой света из глаз, брал ее за хвост и жевал задумчиво.

Баркаял, конечно, слышал все. Он внимал своим спутникам, грустно слушал их тайные мысли и жалел об одном - что не умеет не слышать...

Прокинулась Ядвига Ежовна, встала. Воровато огляделась, убедилась спят, прокралась в камору. Разгребла солому в углу, достала ступу. И стартовала было в трубу, да ухватил ступу Баркаял.