Голос Тараса - [16]

Страшно!

Куда бы спрятаться?

И некого позвать на помощь — соседние улицы пусты, все спят, позакрывались с вечера на крепкие засовы, а если и услышат наш крик, все равно побоятся выйти.

Тетушка надевает впотьмах платье и идет открывать. Мы с Оськой спрыгиваем на пол и бежим за ней. Нам жутко оставаться в спальне.

А стук усиливается! Дверь и окно одновременно глухо дребезжат под ударами упрямых, злых рук, и когда тетушка, выйдя в сени, окликает пришельцев, этот стук заглушает ее голос. Она переспрашивает.

— Открывай! С обыском! — закричали со двора.

Тетушка растерянно ищет в кухне на полке спички и, найдя, зажигает коптилку. Подойдя к порогу, она отбрасывает щеколду. В это время снаружи рвут на себя дверь так сильно, что тетушка чуть не выскакивает с ней вместе во двор.

В одних кальсонах, без рубашек, полуголые, озябшие, стоим мы у печки и смотрим на двор. Оттуда, из темных сеней, в полуосвещенную кухню вваливаются три петлюровца. Ночью они еще страшнее. У них злые небритые лица, и входят они на кухню, как в свой дом, громко стуча сапогами, совсем не обращая внимания на нас. Один из них, в коричневой чемерке, словно посох, держит на весу в правой руке карабин.

Второй петлюровец, в короткой шинели, перехваченной ремнями, — высокий, грузный. Третий, самый моложавый из них, — по-видимому, офицер. На голове у него фуражка-«керенка» с длинным квадратным козырьком. Синяя летняя чемерка плотно обтягивает его туловище.

Офицер зажег электрический фонарик. Сноп яркого света бьет нам в глаза. Жмуримся. Закрываем лицо.

Вынув из полевой сумки бумажку, офицер прочитал ее, освещая фонариком, и спрятал:

— Мирон Манджура кто?

— Его нет дома. Он поехал в Нагоряны… К родственникам… за хлебом… — объяснила Марья Афанасьевна.

— К родственникам? — Офицер ухмыльнулся. — Ничего себе, родственники! А как, интересно, фамилия главного из них? Котовский?..

Тетушка молчит. Неожиданно офицер визгливо кричит в упор:

— Оружие есть? Признавайся!

Его крик хлестнул нас по ушам.

Мы оторопели.

Тетушка клянется и божится, что никакого оружия у нее нет, что мы люди мирные и тихие, но все ее причитания не помогают.

— Пошевелите-ка, хлопцы! — не слушая ее, скомандовал офицер солдатам, а сам, не спросясь, взял с плиты фарфоровую кружку.

Он нюхает ее, а потом окунает в кадку и, набрав воды, вытаскивает, кружку, тяжелую, наполненную. Он жадно пьет воду, посапывает, свистит носом. Капли воды скатываются по волосатому подбородку офицера вниз, падают на широкие полы его чемерки.

Прорезая острыми лучами карманных фонариков полумрак кухни, петлюровцы шарят на полках, смотрят в пустые горшки. Вот один из них, открыв обе дверцы плиты, полез рукой в поддувало.

Они переворачивают вязанки с дровами, звенят пустыми ведрами, опрокидывают набок топчан и внимательно осматривают пол — ищут, нет ли где в нем вставных досок и потайных отверстий.

Один из петлюровцев неловко толкает нашу синюю суповую вазу. Она падает с полки на пол и с треском разбивается на куски.

— Темновато искать, пане осаул, — говорит офицеру высокий узкоглазый солдат, кивая в сторону спальни.

— Лампу! — приказал офицер.

— У нас нет керосину. Осталось только полбутылки, я его берегу на рождество, — объяснила тетка.

— Ничего, ничего, зажигай, а то присветим тебе так, что и до самой пасхи не забудешь! — подделываясь под тон начальника, угрожает ей узкоглазый петлюровец.

Делать нечего, — тетушка выливает последний керосин в пустую лампу. Он, булькая, льется в ламповый резервуар, и по комнате разносится запах керосина. Тетушка подкручивает фитиль; один из петлюровцев помогает ей, он зажигает спичку, и пламя быстро обегает вокруг закоптелой горелки. Скрипит стекло. Яркий свет озаряет комнату, сбитое, растревоженное одеяло на постели, зеленую листву кактусов и герани.

— Совсем другой коленкор! — улыбается узкоглазый петлюровец и перекидывает пружинный матрац на тетушкиной кровати.

Поставив матрац на попа, петлюровец вспарывает его широким ножом.

А офицер тем временем один за другим снимает с подоконника цветочные горшки и разбивает их на столе. Глиняные черепки летят на пол; земля, переплетенная беловатыми корнями, рыхлеет и рассыпается по клеенке.

На столе, словно свеженасыпанная могилка, вырастает холмик земли. Есаул вынул карандаш. Этим карандашом он разрывает вазонную землю, ищет чего-то в корнях.

Его солдаты роются в дубовом застекленном буфете; достав оттуда хрустальный графин, открывают пробку и нюхают водку, словно духи. Петлюровцы шелестят моими старыми тетрадями, лезут в Оськин рваный сапог, с шумом открывают крышку зеленого сундука и ощупывают теткины платья в шкафу.

Обыск длится до рассвета.

Уже перевернут сундук, отодвинут буфет, ощупаны одеяла и вспороты все подушки. Белые перья медленно летают по комнате. Кажется, что здесь только что ощипали курицу. Уже обысканы чердак и кладовая. Второпях петлюровцы уронили ящик, в котором хранились тетушкины лекарства. Мелкие сушеные лепестки ромашки валяются сейчас на полу. Рассыпана борная кислота. Запах ромашки, йода и камфары разносится по комнате.

Марья Афанасьевна стоит у белой печки, простоволосая, бледная, позабыв застегнуть кофточку, беззвучно шевеля губами.