Голос Тараса - [14]

Вынимаю из кармана перочинный нож. Тыква лежит на боку, слегка продолговатая, большая, белеющая в темноте.

Перевернув тыкву, я всаживаю ей в бок нож. Он уходит в тыквенное мясо почти по рукоятку.

Понатужился. Вырезаю в тыкве четырехугольник.

Черное оконце сразу проступает в белом боку тыквы. Опускаю в него руку. Внутри мокро, холодно. Я отрываю от толстых стенок тыквы семечки и скользкие волокна. Бросаю несколько горстей этой тыквенной требухи в свою фуражку. Оставлять внутренности тыквы здесь же рядом, на земле, нельзя — сразу могут догадаться, в чем дело.

Когда тыква почти пуста в середине, беру обмотанный тряпками наган и засовываю его внутрь. Он лезет с трудом — оконце вырезано малое. Я с силой вталкиваю наган в тыкву, почти забиваю его туда ладонью.

Наконец весь он скрывается внутри тыквы и неудобно ложится в ней поперек.

Чтобы получше закрыть белые тряпки, в которые замотан наган, я на ощупь срываю колючий тыквенный лист, мну его и тоже пихаю в тыкву и затыкаю темное оконце вырезанным квадратиком. Перевернув тыкву вырезом к земле, шепчу:

— Заховал! Готово!

Снова шуршим листьями. Вот перелаз. Раз, два — и мы на той стороне плетня, уже во дворе.

Каменные плиты во дворе теплые и гладкие. Их приятно поглаживать босой ногой. Не уколешься, как в огороде. Там ходишь ощупью и думаешь — вот-вот загонишь в ногу занозу. А здесь стоять спокойно, приятно, как в комнате на гладком глиняном полу. Ночь теплая, черная и густая.

Поет сверчок в каменном заборе. Потюрчит, потюрчит, потом вздохнет и умолкнет на минуту — прислушивается; затем, отдохнув, снова затянет свою длинную ночную песню.

Кролик тяжело прыгнул, застучал лапами по днищу клетки в закрытом сарае. Чего он не спит, усатый, розовоглазый трус? Совсем близко, почти над головой тихо жужжа, пролетел жук-рогач, чуть не коснувшись моих волос жестким крылом.

Мы стоим у низенького плетня, поглядывая в огород. Тыква не видна отсюда. Да разве можно ее увидеть в такой темноте? Круглая шапка листьев высокой груши и та чуть чернеет на синем, усыпанном чистыми звездами небе. В щели забора, который отделяет теткин огород от усадьбы Гржибовских, пробивается свет. Гости колбасника еще не ушли, всё так же раскрыты освещенные окна. Граммофон уже умолк, слышно только, как звенит посуда и едва доносится сюда, к нам, чей-то глухой, ворчливый голос.

Наверно, это пан Гржибовский рассказывает сыну, как они жили здесь без него при большевиках.

Слева — дощатые двери крольчатника, вправо — светлый фасад теткиного домика. Он примыкает к огороду, так что из окон спальни при случае можно прыгать прямо в огород.

За спиной у нас беленький прямоугольный, устланный каменными плитами дворик — тетка любит чистоту и каждый день подметает его жестким веником.

В углу двора стоит деревянная, похожая на домик собачья конура. Когда-то у тетки была собака Гаркун, потом она подохла. Новой тетка не заводит — нечем кормить стало.

Поглядев на огород, попрощавшись с ним до следующего утра, мы уходим в глубь сада. В кухне горит огонек. Через окно мы видим, что Марья Афанасьевна возится у плиты.

Пусть похозяйничает сама — мы ей мешать не будем. Не заходя в дом, идем к воротам, усаживаемся на скамеечку и, довольные, потихоньку грызем сырые тыквенные семечки.

Они скользят у нас в зубах, их трудно разгрызать, приходится придерживать острые края пальцами..

Далеко-далеко, на Калиновском шоссе, иногда раздаются одиночные выстрелы. Что это — в шутку или всерьез? На другой стороне реки по крепостному мосту едет телега. Скрипят ее несмазанные колеса.

Кони глухо, как в днище пустой бочки, бьют копытами по деревянному настилу моста.

Обычно мы заходим на тетушкин огород только затем, чтобы нарвать овощей. Часто бывали здесь в прошлом году, когда поспевали помидоры. Мы срывали их с мохнатых кустов и ели здесь же, на огороде, без соли.

Под нашими зубами из-под тонкой лопнувшей кожицы тяжелых красных помидоров с шипеньем вырывались струйки янтарного сока с желтыми семенами. Струйки брызгали нам на штаны. Потом от помидорного сока на штанах, как от масла, оставались несмываемые бурые пятна.

Нынче хороших помидоров мало.

Они выросли хилые, мелкие. Вместо помидоров мы охотимся за кукурузой. Еще недавно, когда молодая кукуруза только что появилась и была в диковинку, мы с хрустом обламывали кукурузные кочаны, набив ими карманы, шли в Старую усадьбу и там, над скалой, в зарослях бурьяна, разжигали костер.

Пока разгорались сухие щепки, прошлогодние листья, пучки пересохшей картофельной ботвы, мы очищали кукурузные початки, со скрипом сдирали с них мягкие листья, срывали с выпуклых зерен русые секущиеся волосы. Затем пекли молодую кукурузу в золе костра и ели ее сразу, вынимая из огня горячую, посмуглевшую, пахнущую дымом.

А внизу, под скалой, на которой мы сидели, текла река. Прямо перед нами, на другом берегу реки, на крутых скалах высилась старая крепость. Ее круглые зубчатые башни были хорошо видны нам. Особенно мрачными казались они во время заката солнца — подожженные багровым румянцем, и лунной ночью — залитые нежным зеленоватым светом луны, стройные, молчаливые, неживые. Длинные причудливые тени падали тогда от башен старой крепости вниз, перекатываясь далеко через крепостные зубчатые стены и прорезая черными дорожками освещенные луной крутые склоны скал.