В Генуе, на маленькой площади перед вокзалом, собралась густая толпа народа — преобладают рабочие, но много солидно одетых, хорошо откормленных людей. Во главе толпы — члены муниципалитета[1], над их головами колышется тяжёлое, искусно вышитое шёлком знамя города, а рядом с ним реют разноцветные знамёна рабочих организаций. Блестит золото кистей бахромы и шнурков, блестят копья на древках, шелестит шёлк, и гудит, как хор, поющий вполголоса, торжественно настроенная толпа людей.
Над нею, на высоком пьедестале — фигура Колумба[2], мечтателя, который много пострадал за то, что верил, и — победил, потому что верил. Он и теперь смотрит вниз на людей, как бы говоря мраморными устами:
«Побеждают только верующие».
У ног его, вокруг пьедестала, музыканты разложили медные трубы, медь на солнце сверкает, точно золото.
Вогнутым полукругом стоит тяжёлое мраморное здание вокзала, раскинув свои крылья, точно желая обнять людей. Из порта доносится тяжкое дыхание пароходов, глухая работа винта в воде, звон цепей, свистки и крики — на площади тихо, душно и всё облито жарким солнцем. На балконах и в окнах домов — женщины, с цветами в руках, празднично одетые фигурки детей, точно цветы.
Свистит, подбегая к станции, локомотив — толпа дрогнула, точно чёрные птицы, взлетело над головами несколько измятых шляп, музыканты берут трубы, какие-то серьёзные, пожилые люди, охорашиваясь, выступают вперёд, обращаются лицом к толпе и говорят что-то, размахивая руками вправо и влево.
Тяжело и не торопясь толпа расступилась, очистив широкий проход в улицу.
— Кого встречают?
— Детей из Пармы!
Там забастовка, в Парме. Хозяева не уступают, рабочим стало трудно, и вот они, собрав своих детей, уже начавших хворать от голода, отправили их товарищам в Геную.
Из-за колонн вокзала идёт стройная процессия маленьких людей, они полуодеты и кажутся мохнатыми в своих лохмотьях, — мохнатыми, точно какие-то странные зверьки. Идут, держась за руки, по пяти в ряд — очень маленькие, пыльные, видимо усталые. Их лица серьёзны, но глаза блестят живо и ясно, и, когда музыка играет встречу им гимн Гарибальди[3], — по этим худеньким, острым и голодным личикам пробегает, весёлою рябью, улыбка удовольствия.
Толпа приветствует людей будущего оглушительным криком, пред ними склоняются знамёна, ревёт медь труб, оглушая и ослепляя детей, — они несколько ошеломлены этим приёмом, на секунду подаются назад и вдруг — как-то сразу вытянулись, выросли, сгрудились в одно тело и сотнями голосов, но звуком одной груди крикнули:
— Viva Italia![4]
— Да здравствует молодая Парма! — гремит толпа, опрокидываясь на них.
— Evviva Garibaldi![5] — кричат дети, серым клином врезаясь в толпу и исчезая в ней.
В окнах отелей, на крышах домов белыми птицами трепещут платки, оттуда сыплется на головы людей дождь цветов и весёлые, громкие крики.
Всё стало праздничным, всё ожило, и серый мрамор расцвёл какими-то яркими пятнами.
Качаются знамёна, летят шляпы и цветы, над головами взрослых людей выросли маленькие детские головки, мелькают крошечные тёмные лапы, ловя цветы и приветствуя, и всё гремит в воздухе непрерывный мощный крик:
— Viva il Socialismo!
— Evviva Italia![6]
Почти все дети расхватаны по рукам, они сидят на плечах взрослых, прижаты к широким грудям каких-то суровых усатых людей; музыка едва слышна в шуме, смехе и криках.
В толпе ныряют женщины, разбирая оставшихся приезжих, и кричат друг другу:
— Вы берёте двоих, Аннита?
— Да. Вы тоже?
— И для безногой Маргариты одного…
Всюду весёлое возбуждение, праздничные лица, влажные добрые глаза, и уже кое-где дети забастовщиков жуют хлеб.
— В наше время об этом не думали! — говорит старик с птичьим носом и чёрной сигарой в зубах.
— А — так просто…
— Да! Это просто и умно.
Старик вынул сигару изо рта, посмотрел на её конец и, вздохнув, стряхнул пепел. А потом, увидав около себя двух ребят из Пармы, видимо братьев, сделал грозное лицо, ощетинился, — они смотрели на него серьёзно, — нахлобучил шляпу на глаза, развёл руки, дети, прижавшись друг ко другу, нахмурились, отступая, старик вдруг присел на корточки и громко, очень похоже, пропел петухом. Дети, захохотали, топая голыми пятками по камням, а он — встал, поправил шляпу и, решив, что сделал всё, что надо, покачиваясь на неверных ногах, отошёл прочь.
Горбатая и седая женщина с лицом бабы-яги и жёсткими серыми волосами на костлявом подбородке стоит у подножия статуи Колумба и — плачет, отирая красные глаза концом выцветшей шали. Тёмная и уродливая, она так странно одинока среди возбуждённой толпы людей…
Приплясывая, идёт черноволосая генуэзка, ведя за руку человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе до плеч. Он встряхивает головёнкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё падает ему на лицо, женщина срывает её с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поёт и смеётся, мальчуган смотрит на неё, закинув голову, — весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба они исчезают.