Голос Тараса - [15]
Весь следующий день мы возимся на огороде. Тетушка удивлена нашему домоседству. Мы едим желтые груши, рвем лебеду и подорожник для теткиного кролика и прогоняем с грядок поросят пана Гржибовского.
После полудня тетушка зовет нас во двор. Прибегаем веселые, думая, что она кличет нас завтракать.
Тетушка сердита.
— Кто из вас потрошил тыкву, а ну, признавайтесь? — говорит она и подозрительно оглядывает нас обоих.
— Какую тыкву? — осторожно спросил я.
— Будто ты не знаешь! Морока мне с вами, честное слово! Болтаетесь, лодырничаете целыми днями. Набросали вон шелухи, насвинячили, а сейчас ходи убирай за вами, — заворчала в ответ тетка.
«Ага, вот в чем дело! Дурни же мы, право! Надо было выбросить шелуху на улицу. А сейчас вот может привязаться и пойдет, чего доброго, считать тыквы».
— Тетя, мы не брали тыквы! — сказал дрожащим голосом Оська.
— Зачем врать зря? А что будет, если я сейчас найду, какую тыкву вы сорвали? Что тогда? — рассердилась тетка.
Оська вздрогнул.
— Тетя, я сейчас все объясню, почекайте! — вскрикнул он и убежал.
Что он задумал? Ума не приложу. Зачем он оставил меня с глазу на глаз с теткой? Мне совестно смотреть на нее. Пусть уж лучше она ни о чем не спрашивает меня.
Оська прибегает назад. Он запыхался, дышит тяжело.
Да он с ума сошел, что ли?
Он прижимает к животу большую зеленоватую разрезанную пополам тыкву.
Кусок измятого стебля свисает от тыквы вниз, как кошачий хвост. Держа в руках тыкву, Оська останавливается перед теткой, низенький, взволнованный, в фуражке, съехавшей на затылок; его штаны сползли вниз.
— Тетя не сердитесь… Мы не виноваты… Эту тыкву отгрыз вчера от стебля поросенок Гржибовских… Мы его выгнали, а сами, не спрашиваясь, порезали тыкву, выколупали семечки и поели… Все равно ведь тыква пропала… а мы ее кролику теперь скормим… Можно? — переводя дыхание, сказал Оська.
Тетка молча смотрела то на него, то на тыкву.
— «Поросенок, поросенок»! — помолчав, уже добрее сказала она. — А зачем напаскудили у ворот? Не могли шелуху на смитник выбросить, — обязательно надо под ноги!.. «Поросенок…» Сами вы поросята хорошие…
— Куда ты дел наган? Кто тебя просил? Лезет тоже не в свое дело! — со злостью набросился я на Оську, как только мы выбежали на двор.
— Ты тише… не лайся, чудак… — спокойно, улыбаясь, ответил Оська. — Никто нагана не вытаскивал. Я нарочно разрезал другую тыкву и принес ее тетке, чтобы она сама не пошла на огород. И весь стебель разжевал сам зубами: пусть думает, что поросенок… Во рту сейчас зелени полно, наелся, как корова, даже оскома берет — тьфу!.. — И Оська сплюнул на землю зеленым.
— А наша тыква лежит?
— Лежит, — ответил Оська.
Только обманули Марью Афанасьевну — обнаруживаем слежку за собой.
Дважды из усадьбы Гржибовских кто-то крадучись подходит к забору и смотрит через щель на нашу сторону.
Делаем вид, что ничего не замечаем, смеемся, поем песни.
Что ему нужно? Ведь это, наверно, Стах. С какой стати он подглядывает за нами?
После обеда Стах появляется на улице.
Он подстрижен — это, наверно, Марко подстриг его: у Марко есть хорошая машинка для стрижки.
Он вымыт, и его синяя с белыми горошинками бумазейная рубаха подпоясана кавказским ремнем. В левой руке Стах несет круглый, видимо недавно сорванный подсолнух. С гордым видом, не замечая нас, не здороваясь, Стах, лузгая семечки, проходит по тротуару под самым нашим забором.
Он шагает ровно, важно, а пройдя мимо калитки, опускает подсолнух вниз и насвистывает знакомую песню: «Ой, жаль, жаль, ii люди вiзьмуть». Он даже не сказал «добридень». В его походке и в лихом свисте «Ой, жаль, жаль…» скрыта угроза: «Погодите, погодите, я вам покажу!»
Ночью, когда мы крепко спим на просторной отцовской кровати, в дверь стучат.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Лежу с закрытыми глазами, слушаю. Тихо. Стучать перестали.
Оська равномерно посапывает у меня под боком; он теплый и спит, свернувшись калачиком.
«Чепуха, мне приснилось. Это, наверно, не у нас!» — не открывая глаз, подумал я и, повернувшись на левый бок, прижался к мягкой подушке, чтобы заснуть снова — сладко, непробудно — уже до самого утра.
Но в это время стук, сердитый, настойчивый, снова раздался в сенцах. Сильно толкаю Оську:
— Проснись, стучатся!
Вздрогнув, Оська вскакивает, трет ладонью лицо и, сидя на кровати, жалобным, плаксивым голосом спрашивает:
— Где стучат? Кто стучит?
— Вот опять… Послушай!
Да, стучатся. Мы слышим, как лязгает под настойчивыми ударами чьей-то тяжелой руки дверная ручка.
— Тетя, тетя! — закричал я Марье Афанасьевне.
— Я чую. Лежите тише! — ответила из темноты тетка. Притаив дыхание, мы с Оськой жмемся друг к другу. Опять тихо. Может, ушли? Если бы ушли!
Но вот шаги: кто-то подходит к нашему окну.
Слышно, как скрипят сапоги, стучат на каменных плитах двора чьи-то твердые каблуки.
Кто это?
…И вдруг звякнуло оконное стекло.
Со страшной силой стучат в оконную перекладину. Все оконные стекла задребезжали.
Вот-вот они вылетят на деревянный пол, и распахнется тогда ставня, с глухим треском полетят цветочные горшки с подоконника, и мы увидим лицо этого неизвестного нам, чужого человека, который стоит сейчас в нескольких шагах от нас и раз за разом, догоняя одним ударом другой, бьет кулаком в оконную раму.
