Голос солдата - [15]

Скорее бы хоть повестку из военкомата присылали!

Митька силился вообразить Андрюху инвалидом в госпитальном одеянии, похожим на тех, что мелькали а окнах санпоездов на их маленькой станции. Не получалось — Андрюха виделся коренастым широкогрудым парнем со светлыми, падающими на лоб волосами, в сиреневой футболке и белых резиновых тапочках на босу ногу, со старенькой трехрядкой на груди, каким запомнился с мирного времени. А подле него непременно была Кланька, веселая, смеющаяся, счастливая.

Едва только Митька подумал о ней, как в дальнем конце конюшни знакомо скрипнула дверь и привычно, метнулось пламя в лампе. Накануне еще при этих звуках и при виде заплясавших по бревенчатым стенам неуклюжих теней Митька отшвырнул бы лопату и заторопился навстречу бесшумно летящей к нему возлюбленной. А вот нынче вроде как ничего не услыхал и не увидал. Погляди на него со стороны — нет для человека ничего важнее сгребания навоза в желоб…

Он сгребал жидкий навоз в желоб, а Кланька молча стояла у него за спиной и — Митька угадывал это — не осмеливалась подать голос, ожидая в тревоге, не одарит ли он ее вниманием. И Митька не утерпел. Обернулся. Кланька была та же, что и накануне. Темная телогрейка, темный платок, широченные голенища кирзовых сапог.

— Митенька мой, Митенька, — заговорила она глухим, вроде как простуженным голосом, не поднимая глаз. — Повстречала я давеча Нину. Проведала от ее о беде вашей горькой… — Речь ее то и дело прерывалась, голос был напряжен от едва сдерживаемых рыданий. — Поверить нет мочи, что Андрюшу так искалечило, как писано комиссаром из госпиталя. Никогда я его не любила и возвращения опасалась, а вот заголосить впору… Беда-то какая!

— Уйди, Кланя, — попросил Митька.

— Не гони ты меня, ради бога!

Митьку проняло жалостью, и он провел рукой по ее холодной и мокрой щеке. Кланька вмиг ожила и потянулась к нему. Схватила за руку, прижалась лицом к ладони и прошептала:

— Поцелуй на прощанье, и пойду я.

Митька коснулся губами ее холодных губ и, испугавшись внезапно обуявшей его нежности, поспешно оттолкнул Кланьку. Послышались ее шаги, и вот от двери донеслось:

— Прощай, миленочек!

Всю дорогу, покуда они с Нинкой добирались до Свердловска, в мыслях у него было только одно: какой получится их встреча с Андрюхой? Митька уговаривал себя быть мужиком, а не жалостливым ребятенком, готовым при виде искалеченного брата расчувствоваться, развздыхаться, а то и, чего доброго, залиться слезами. Крепко засел в памяти наказ отца, человека крутого и твердого, но умного: «Глядите! — наставлял отец дочь и сына на станции. — Жалости при ем не выказывайте! Жалость, она убогого человека вовсе добить может».

На пятые сутки трудного путешествия в городе Молотове пересели на прямой поезд до Свердловска. На подножки вагона пробивались с боем. А внутри было столько людей, что в другой раз они, должно, и не протиснулись бы в закуток, оказавшийся теперь их пристанищем. Прямоугольное, распространяющее холод окно было затянуто плотным слоем наросших друг на дружке ледяных узоров, и рассмотреть, что делается на воле, было никак нельзя. К стылой стенке вагона и одного к другому брата и сестру притиснули две бабы в толстых платках и рыжебородый мужик с деревянным чемоданом на коленях.

Напротив, на столь же забитой людьми полке, морщась изредка от боли, сидел раненый красноармеец с уложенной в черную подвязку рукой. Он рассказал, что по инвалидности отпущен из госпиталя домой. Нинка извертелась вся, чтобы непременно на глазах у того красноармейца быть.

Митьку сестрино бесстыдство прямо-таки из себя выводило. Никакой совестливости у девки! Вроде и не помнила, охальница, из-за чего они на Урал приехали. И ведь красноармеец-то раненый своими мыслями озабочен (дома у него, понятно, своего горя с избытком) и на Нинку никакого внимания. Ей же — все божья роса. Никак не уймется:

— Чего это вы, товарищ красноармеец, такой неразговорчивый? Сказывали, домой вас отпустили, а вы не веселы…

Митькино терпение иссякло. Сдавил он сестрину руку выше локтя и сказал строго, не повышая голоса, чтобы не привлекать внимания соседей:

— Пойдем-ка выйдем!

Она поглядела на него недовольно. Заметив, однако, в глазах брата небывалый гнев, послушно принялась втискиваться впереди него в толпу, забившую вагонный проход. Протолкались в забитый людьми тамбур. Митька сознавал за собой право требовать от сестры повиновения, хотя она и старше на пять лет. В тамбуре, казалось, прибавление даже и одного человека сплюснет всех, как бумажные листы в книге. Едкий табачный дым здесь был намного гуще, нежели в самом вагоне. Им вроде как напитался пар, поднимающийся над головами. Затолкав сестру в уголок, Митька дохнул ей в лицо шепотом:

— Ты чего это взбесилась, ровно сучка? Вовсе стыд потеряла! Позабыла, что ль, куда едем?

— Отойди, слышь! — злобно прошипела Нинка. — Отпусти, чумной, не то кричать стану. Думаешь, ежели с Кланькой спутался, то и командовать можешь? Я те покомандую! Приедем к Андрюше — все про тебя выложу. Чего руку выкручиваешь?!

— Замолчи, дура! Прибью! — Ему и впрямь хотелось расшибить в кровь искаженное злобой и болью курносое сестрино лицо. — Гляди у меня! Пойдем на место!