Голос солдата - [16]

В Свердловске, покуда искали улицу, указанную в письме комиссара госпиталя, кое-как поладили и договорились, что до той поры, покуда не погрузят брата в вагон поезда Свердловск — Москва, ничего огорчительного ему не скажут.

Когда шли по устланному блестящим линолеумом, длинному солнечному госпитальному коридору, едва поспевая за неразговорчивой женщиной-врачом в белом халате и очках, Митька во все глаза смотрел по сторонам. Надеялся увидать Андрюху. Понимал, не увидит — как человек без ног выйдет в коридор? Но разум не мирился с горькой правдой.

И только оказавшись в большой светлой палате, Митька разглядел ничуть не изменившееся лицо Андрюхи. Брат полулежал на кровати возле самого окна и курил, отрешенно уставившись в потолок. На звуки шагов он повернул голову, и лицо его вытянулось. Он закашлялся, поперхнувшись дымом.

Митька едва не бросился к Андрюхе вперед врачихи. Она шла невозможно медленно. Даже заговорила по пути с каким-то раненым. Андрюха неотрывно следил за ними. Митьке чудилось, в глазах брата растет и растет убивающий разум страх. Андрюха вроде как с трудом удерживался, чтобы не заслониться от тех, кто предстал перед ним.

«Думает, умом тронулся, — догадался Митька. — Надо шибче сказать ему, что это не  в и д е н и е, что здесь  м ы — брат его и сестра». И, опередив очкастую докторшу, Митька тотчас оказался подле Андрюхи.

До этого мгновения он видел только увеличенные изумлением и страхом братовы глаза, знакомо падающие на лоб мягкие волосы да зажатую сильными пальцами довоенную папиросу. А вот сейчас обнаружилось, какой неправдоподобно пустой выглядит кровать на том месте, где полагалось быть Андрюхиным ногам. Ближе к изголовью одеяло плавно поднималось, бугрилось, и под ним угадывался человек. А внизу оно распласталось, как на голом матраце.

Андрюха кивнул докторше, остановившейся подле Митьки, и после ее слов: «Это к вам, Федосов, приехали» — глубоко-глубоко затянулся и заговорил с младшим братом:

— Вишь, Митька, чего от меня осталось. — Он погасил папиросу о стенку тумбочки и тотчас же, не глядя, достал из-под подушки измятую пачку «Нашей марки», вытащил зубами одну, потом взял с тумбочки спички, вытряс несколько штук на одеяло, прижал обрубком правой руки, похожим на птичье крыло, к боку коробок, а левой — чиркнул спичку, осторожно поднес к лицу огонек, прикурил и поднял глаза на Митьку. От их взгляда в душе сделалось пусто и неприютно, как в покинутой людьми избе. Андрюха выговорил, тщетно стараясь не выдать своего отчаяния: — Не гляди ты на меня так. Я-то, люди рассуждают, счастливо еще отделался. Живой вот. — И все же не совладал с собой: — Хотя, ежели говорить по совести, на кой она мне теперь, такая жизнь?

— Опять вы за свое, Федосов? — строго и безжалостно, так что Митька даже поглядел на нее с недоверием, выговорила докторша. — Обещали ведь…

— Было дело, обещал. Не совестите меня, Марья Яковлевна. Не стал бы жалиться, кабы не увидел брата. Увидал — душа не стерпела, оттого что… — Он замолчал и рывком повернул голову к двери, откуда вдруг донеслись рыдания. Андрюха стал вглядываться в стоящую за несколько кроватей от него женщину в наброшенном на плечи белом халате. — Никак, Федосовы расщедрились на родню. Нинка, что ль? Митьки мало было? — И потребовал: — Пусть замолкнет аль выйдет! Нет мочи слышать…

Докторша жестко взяла Нинку за руку и вывела в коридор. Оставшись наедине с Митькой, Андрюха спросил:

— Вы как тут?

— Да за тобой вот приехали.

— Меня-то они выписать надумали, что ль? Вишь как, и за человека не считают. Не спросили, хочу ль домой. — Он старался выглядеть обиженным и ворчливым. Митька, однако, угадывал: приезд брата и сестры обрадовал его.

Папироса у Андрюхи погасла. Он подал Митьке знак головой. Брат зажег спичку, дал прикурить Андрюхе и принялся молча разглядывать в окно заснеженную городскую улицу, по которой катили красные трамваи, стараясь припомнить слова, которые могли бы растопить замороженную Андрюхину душу, заставили бы его поверить, что для отца и матери, для сестер и братьев, для него, Митьки, к примеру, он по-прежнему тот же сын и брат, каким был в довоенные времена, каким провожали они его прошлым летом на фронт.

9

В Марьине Митька скоро понял, что та жизнь, какой Андрюха жил прежде, в мирное время, для него кончилась навсегда. Все, что осталось в прошлом, ныне уж не задевало ни ума, ни сердца Андрюхи. Хотя — такое тоже ведь вполне могло быть — Митьке просто очень хотелось, чтобы так случилось.

Во всяком случае, те месяцы, что прожил он дома до января сорок третьего, покуда не получил повестки из военкомата, сохранились в Митькиной памяти временем, заполненным Андрюхиными заботами и делами. По утрам он переносил брата, сделавшегося легким, как дитя малое, с лежанки у печи на кровать, поставленную у окна с таким расчетом, чтобы можно было видеть марьинскую улицу. Андрюха усаживался, свесив с кровати обрубки ног с болтающимися до пола завязками пустых кальсонин, и безотрывно глядел сквозь протертое в ледяных узорах пятнышко на ту самую улицу, где совсем недавно был едва ли не самым необходимым человеком.