Голос солдата - [109]
— Митька! Что ты болтаешь? — Суеверность человека моего возраста казалась нелепой и смешной. — Мы с тобой фронт прошли, нас врачи, наверное, с того света…
— Так-то так. А все ж таки боязно. Мало ли чего?
— Будет порядок в артиллерии, увидишь.
— Что ты за человек! Не пойму, страха не ведаешь или просто глуп? Мне бы такое — помер бы от одних мыслей.
— Ничего бы с тобой не случилось. Жил бы как миленький. — Мне и в самом деле смешно было видеть Митьку таким испуганным, как будто мне угрожала смертельная опасность. Вообще-то он и меня заразил беспокойством, которое пока не мешало жить. Но мне, хочешь не хочешь, приходилось теперь делать хорошую мину при плохой игре. — Зачем нам ударяться в панику? Все будет в порядке. И давай оставим это.
— Оставим так оставим.
После обеда в палату заглянула Леночка, поманила меня движением головы. Мы спустились в библиотеку. Нам повезло — там никого не было и, кажется, никто не собирался в такую погоду приходить за книгами.
Мы сели рядом у стола. Леночка была бледна и посматривала на меня обеспокоенно. Спросила шепотом:
— Это правда?
— Ты о чем?
— Правда, что профессор на понедельник назначил операцию?.. При чем тут Митя? Вся клиника знает. Вы не боитесь?
— Я? Подумай, Леночка, чего мне бояться? Я сам добивался операции. Сам, понимаешь? Хуже, чем есть, не будет.
— А я так боюсь!..
Дрожащий голос девушки выдавал, как ей страшно за меня, и я невольно погладил культей лежащие на столе детские пальчики с обкусанными ногтями. Она подняла на меня темно-синие глаза и беспомощно улыбнулась.
— Ничего, Леночка, ничего. Будет порядок в артиллерии.
— Если бы вы знали, сколько я думаю об этом! Как мечтаю, чтобы у вас все было хорошо!..
— Ты очень сердечная девочка.
— Я не девочка! — Она, по-моему, рассердилась. — Двадцать второго мне исполнится восемнадцать. Вы старше всего на два года. — Леночка встала из-за стола, стуча протезом, подошла к ближнему окну, открыла его, впустив в библиотеку волну знойного воздуха, и подошла ко мне так близко, что мне были видны голубые жилки у нее на шее и изломанные морщинки, лучиками расходящиеся от шрама под глазом на левой щеке. Леночка положила руку мне на плечо. — Слава, я очень вас прошу, не надо смотреть на меня как на ребенка.
Я уже догадывался об этом, но старался не придавать своим догадкам серьезного значения. Леночка, в силу полудетской неискушенности своей, не понимала, на что собирается себя обречь, не отдавала отчета, чем для нее могли бы закончиться наши отношения, если бы мы зашли слишком далеко. Я опять коснулся культей пальчиков с обкусанными ногтями.
— Ты очень сердечная девочка… девушка… Очень… Ты нравишься мне, Леночка… Если бы я вернулся с фронта здоровым и встретился с тобой… Тогда… Само собой разумеется, если бы я вернулся с фронта здоровым…
— При чем тут это?
— Очень даже при чем. — Я заставлял себя смотреть ей в лицо. На нем было выражение отчаянной решимости и незащищенности. — Честное слово, Леночка, мне совсем не хотелось бы так с тобой говорить. Поверь, Леночка…
— Я верю, Слава. Я вам верю…
Она вдруг заплакала. Не зная, как себя вести, я торчал столбом рядом с ней и молчал. Глаза мои видели только синюю пульсирующую у уха жилку. Потом они сами собой уставились на смоченные слезами щеки и поблескивающую красную впадинку шрама под глазом, потом — на переплетенные пальчики с обкусанными ногтями. При этом я прислушивался к звукам в коридоре. Не хватало только, чтобы кого-нибудь принесло сейчас в библиотеку, чтобы нас увидели…
— Не надо, Леночка. Прошу тебя, не надо. Я тоже верю тебе, я знаю, лучше тебя никого нет. Для меня ты…
Профессор назначил меня на операцию, но не отменил предписанных Джемалом процедур. На следующее утро сразу после обхода я спустился в кабинет ЛФК на массаж и лечебную физкультуру. В просторном светлом помещении что-то изменилось, будто переставили с места на место мебель или унесли какую-то заметную вещь.
Борис делал массаж одному из бывших госпитальных. Тот лежал на деревянном топчане лицом вниз, подтянув повыше черные трусы и согнув в колене изуродованную синевато-красными рубцами ногу. Массажист ощупью находил блюдце с тальком, обильно посыпал белым порошком ладони и ритмично растирал сморщенную кожу искалеченной ноги, похлопывая по икре и бедру. Опять пудрил тальком ладони, опять растирал бугристую кожу и похлопывал по раненой ноге…
А в дальнем углу, где стояли полированные гимнастические скамьи и шведская стенка и где вчера еще весело шумел народ вокруг Люси, было тихо и пустынно. Голова моя сама собой поворачивалась так, что перед глазами оказывался этот внезапно осиротевший угол. В кабинете стало чересчур гулко от непривычной тишины. Звучный баритон Бориса бухал, точно в пустой бочке. Лицо слепого массажиста выглядело пристыженным и будто закоченевшим. Во время процедуры он вдруг останавливался, и руки его замирали на теле больного.
Я молча ожидал своей очереди. Вошла Леночка в своем коротеньком выгоревшем сарафане и неизменных темных чулках. Стараясь не слишком громко стучать протезом, она приблизилась к брату, положила руку ему на голову, спросила:
Медаль «За взятие Будапешта» учреждена 9 июня 1945 года. При сражении за Будапешт, столицу Венгрии, советские войска совершили сложный манёвр — окружили город, в котором находилась огромная гитлеровская группировка, уничтожили её и окончательно освободили венгерский народ от фашистского гнёта.
Граф Геннинг Фридрих фон-Бассевич (1680–1749) в продолжении целого ряда лет имел большое влияние на политические дела Севера, что давало ему возможность изобразить их в надлежащем свете и сообщить ключ к объяснению придворных тайн.Записки Бассевича вводят нас в самую середину Северной войны, когда Карл XII бездействовал в Бендерах, а полководцы его терпели поражения от русских. Перевес России был уже явный, но вместо решительных событий наступила неопределенная пора дипломатических сближений. Записки Бассевича именно тем преимущественно и важны, что излагают перед нами эту хитрую сеть договоров и сделок, которая разостлана была для уловления Петра Великого.Издание 1866 года, приведено к современной орфографии.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.