Голос солдата - [107]
— Зачем притащил сюда? — спросил я воинственно. — Чтобы я дышал этой гадостью? Чего молчишь?
— Ат, дьявол! Позабыл… Погоди-ка. — Митька вскочил. — Посиди маленько. Позабыл я, понимаешь? Посиди, я мигом.
Огонек папиросы исчез за углом. Я не успел и сообразить, что бы это значило, как Митька появился из-за поворота. Обоняния моего коснулся сводящий с ума запах колбасы.
— Давай, Славка, ешь, — зашептал Митька мне на ухо. — На базаре покупал. До чего же хороша колбаска-то!
— Зачем ты? Нельзя мне. Это нечестно…
— Сказанул тоже — «нечестно». Я так понимаю, голодаешь ты, чтоб Ислама старого заставить операцию сделать, верно? То-то. А ни профессор, ни кто другой знать не узнают, что ты малость подкормился. Так что ешь давай.
Запах колбасы парализовал мой разум, и я больше не противился Митькиным уговорам. Круг жирной пахучей снеди был уничтожен моментально. Я и не подумал поделиться с Митькой.
После этого малодушного отступничества я рукавом халата вытер губы и двинулся вслед за Митькой к двери клиники, преисполненный гадливости к себе и неприязни к другу-искусителю. Это он виноват. Он самым недостойным образом воспользовался моей слабостью и совратил меня…
Зато на следующий вечер никакие душевные терзания не мешали мне жить. Я больше не притворялся непреклонным. Слопал с аппетитом кусок брынзы с хлебом, помидор и пару огурцов. Уплетал все это и думал о себе насмешливо: «Неплохо устроились, товарищ голодающий! От такой «голодовки» скоро начнете прибавлять в весе…»
Теперь меня и Митьку беспокоило только одно: как бы никто из раненых или персонала не засек нас за вечерней трапезой. А «голодовка» между тем продолжалась. Воздух в палате провонял прокисшими супами и кашами. Черные тучи мух перелетали с подоконника на подоконник, с тумбочки на тумбочку, черными пятнами разрисовывали стены и потолок. Но я по-прежнему не разрешал уносить из палаты мои порции. На это у меня было право, и соседи терпели…
На исходе недели профессор Ислам-заде капитулировал. После его обхода в палату возвратился молчаливый Джемал, поморщился от устоявшихся ароматов, осуждающе взглянул на меня и, подойдя, ткнул пальцем в грудь:
— Вставай, да! Быстро, слушай, быстро! В институт едем. Профессор специально для тебя консилиум собрал.
Мы ехали на «эмке». Ислам-заде и Джемал сидели сзади, я — рядом с шофером. «Эмка» катила по незнакомым улицам, побелевшим от ослепительного солнца. Деревья, асфальт тротуаров, стены зданий — все казалось покрытым толстым слоем пыли. Тени были резкие, отчетливые. Прохожие не шли, а как будто неслись куда-то бегом. И только в открытых чайханах у столиков на солнцепеке сидел скучающий народ…
Старый профессор и Джемал разговаривали по-азербайджански. Я не понимал ни слова, но догадывался, что речь идет обо мне, что там, куда катит машина, сегодня решится моя судьба, определится весь ход моей жизни.
— Как чувствуешь себя, Горелов? — спросил Ислам-заде.
— Ничего. Нормально.
— Сумасшествие свое, слушай, теперь кончишь?
— Как только назначите на операцию…
— Джемал, ультиматум ставит! Он лучше профессора понимает, нужна операция, не нужна операция. Он, слушай, лучше всех все понимает. Самый умный…
Машина остановилась перед серым тяжелым зданием. У входа висела черная стеклянная доска с большими золотыми буквами: «Азербайджанский государственный медицинский институт». Старый профессор стремительно вошел в высокую парадную дверь. Джемал, поддерживая меня за локоть, повел туда же. В похожем на зимний сад дворике между зданиями было суматошно и многолюдно. Куда-то спешили девушки и ребята с учебниками, тетрадями, скапливались, о чем-то шептались, перекрикивались. Некоторые были в белых халатах.
У барьера на втором этаже возник Ислам-заде. Толпившиеся там только что студенты моментально растаяли. Профессор помахал нам рукой и приказал сверху:
— Джемал, веди его на кафедру!
На двери висела табличка: «Кафедра нервных болезней». В большой комнате, из окна которой был виден безлюдный сквер с побелевшей листвой кустов и деревьев, у длинного стола сидели человек десять врачей. В белых халатах и шапочках, чуть ли не все в очках, они уставились на меня, как зрители в цирке на клоуна. Казалось, ждут какого-то трюка.
В центре сидела женщина с очень знакомым лицом. Я смотрел только на нее — никак не мог вспомнить, где видел ее.
— Чего вытаращился? — улыбнулась она. — Забыл? Быстро!
Это была Софья Марковна. Слева и справа от нее расположились ее коллеги-невропатологи с неприветливыми серьезными лицами. Профессор Ислам-заде устроился на диване у стены и начал объяснять врачам, для чего созвал их на консилиум. Я слушал, боясь упустить хоть слово. Но мало что понял: профессор перешел на латынь. Сидящие у стола люди в белых халатах стали смотреть на меня с еще большим интересом.
Когда профессор замолчал, они вдруг начали спорить, перебивая друг друга. Говорили по-русски так, будто меня там не было. Софья Марковна подняла руку, выставив на обозрение мокрое темное пятно под мышкой, распорядилась:
— Довольно, товарищи! — и, когда шум утих, спросила у меня: — Горелов, ты понимаешь, для чего ты здесь?
Медаль «За взятие Будапешта» учреждена 9 июня 1945 года. При сражении за Будапешт, столицу Венгрии, советские войска совершили сложный манёвр — окружили город, в котором находилась огромная гитлеровская группировка, уничтожили её и окончательно освободили венгерский народ от фашистского гнёта.
«Рассуждения о Греции» дают возможность получить общее впечатление об активности и целях российской политики в Греции в тот период. Оно складывается из описания действий российской миссии, их оценки, а также рекомендаций молодому греческому монарху.«Рассуждения о Греции» были написаны Персиани в 1835 году, когда он уже несколько лет находился в Греции и успел хорошо познакомиться с политической и экономической ситуацией в стране, обзавестись личными связями среди греческой политической элиты.Персиани решил составить обзор, оценивающий его деятельность, который, как он полагал, мог быть полезен лицам, определяющим российскую внешнюю политику в Греции.
Иван Александрович Ильин вошел в историю отечественной культуры как выдающийся русский философ, правовед, религиозный мыслитель.Труды Ильина могли стать актуальными для России уже после ликвидации советской власти и СССР, но они не востребованы властью и поныне. Как гениальный художник мысли, он умел заглянуть вперед и уже только от нас самих сегодня зависит, когда мы, наконец, начнем претворять наследие Ильина в жизнь.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Граф Савва Лукич Рагузинский незаслуженно забыт нашими современниками. А между тем он был одним из ближайших сподвижников Петра Великого: дипломат, разведчик, экономист, талантливый предприниматель очень много сделал для России и для Санкт-Петербурга в частности.Его настоящее имя – Сава Владиславич. Православный серб, родившийся в 1660 (или 1668) году, он в конце XVII века был вынужден вместе с семьей бежать от турецких янычар в Дубровник (отсюда и его псевдоним – Рагузинский, ибо Дубровник в то время звался Рагузой)
Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.
В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.