Голос разума. Философия объективизма. Эссе - [60]

14 Уроки Вьетнама Айн Рэнд

Статья написана в мае 1975 г. через несколько недель после победы коммунистов в Южном Вьетнаме.

Телевизионные кадры внезапной катастрофы в Дананге (Южный Вьетнам) показались мне удивительно знакомыми: в них был смутный оттенок дежавю. Кадры, где люди в безнадежном сражении, панике, отчаянии, борьбе за то, чтобы взбежать по трапу на последний корабль, покидающий обреченную землю, оставить позади прошлое и не иметь будущего; люди, бегущие в пустоту за пределами истории, как если бы они были выброшены с этой планеты, – все это я уже видела. Мне понадобилась секунда, чтобы справиться с шоком печальных воспоминаний о том, где я видела подобное: то были жители России, бегущие от наступления Красной армии в Гражданской войне 1918–1921 гг.

Закадровый голос сказал, что южновьетнамские солдаты захватили спасательный корабль США и продолжили воровать, насиловать и убивать беженцев, своих соотечественников. Я испытывала возмущение, отвращение и разочарование – и снова тень ощущения, что подобное происходит не впервые. Шок стал болезненнее, когда я поняла, что все происходящее было примером позорной аморальности так называемого политического права.

Поспешу отметить, что дикари есть в любой армии и не могут представлять целый народ; что о зверствах, совершенных южновьетнамскими солдатами, никто бы не услышал, если бы эти злодеяния были совершены солдатами северной части страны, поскольку они являют собой официальную идеологию и политику Северного Вьетнама; что Южный Вьетнам не отражает ни политическое право, ни что угодно политическое. Если солдаты нападают на своих соотечественников во времена национальной катастрофы – это означает, что у нападающих и их жертв нет общих ценностей, нет даже солидарности примитивного трайбализма, то есть нет ничего, чего бы они придерживались и защищали, и что они не знают, за что сражаются. И нет никого, кто бы им сказал за что.

Я была подростком, пока в России шла Гражданская война, и жила в городке, много раз переходившем из рук в руки (обратитесь к моему роману «Мы живые»[46]: часть истории там автобиографична). Когда он оккупировался белой армией, я молилась о возвращении Красной, и наоборот. На практике между ними не было большой разницы, зато была в теории. Красная армия выступала за тоталитарную диктатуру и власть путем террора. Белая армия не выступала ни за что. Повторюсь: ни за что. В ответ злу, с которым они боролись, белым не осталось ничего, кроме как выкрикивать пыльные и зловонные банальности того времени: мы должны бороться, говорили они, за святую Россию-матушку, за веру и традицию.

Тогда мне было любопытно, что морально хуже – само зло или потакание ему, то есть трусливая уклончивость, оставляющая зло неназванным и нетронутым. Я склонялась ко второму, так как оно делает возможным первое. Сегодня в этой иерархии я уверена. Однако в годы своей юности я не знала, как редка добродетель интеллектуальной целостности (то есть отсутствие уклонения от реальности). И я продолжала ждать человека или группу из числа белых, которые придут с реальным политическим манифестом, объясняющим и озвучивающим, почему нужно бороться с коммунизмом и за что нужно бороться. Даже тогда я знала, что под словом «что» скрывались свобода, индивидуальная свобода, и понятие, чуждое для России: индивидуальные права.

Я знала, что человек – это не раб государства; я знала, что право человека на свою жизнь (и следовательно, на свободу) должно оберегаться с таким великим и глубоким чувством моральной правоты, какого не заслуживала ни одна другая идея; я знала, что нельзя идти на уступки и что без подобной позиции противники красных обречены. Я думала, что все перечисленное слишком очевидно, что весь цивилизованный мир знал эти факты и что, несомненно, были умные люди, которые бы передали это знание в Россию, погибающей от его отсутствия. Я ждала всю войну. Реального манифеста так и не появилось.

В пассивном безразличии большинство жителей России поддерживали белых: они были не за белых, а против красных; они боялись «красного террора». Я знала, что самой большой опасностью для Красной армии была интеллектуальная, что бороться и победить надо было их идеи. Но им никто не ответил. Пассивность страны обернулась безнадежной апатией, как только люди сдались. У красных был стимул – обещание обобрать страну до нитки; у них были лидеры и дисциплина криминальной группировки; у них была сомнительная интеллектуальная программа и такое же сомнительное моральное объяснение. У белых были иконы. Красные победили.

С тех пор я многое узнала. Я узнала, что концепция индивидуальных прав далеко не очевидна и что большинство людей в мире ими не обладает, что Соединенные Штаты обрели их лишь на исторически короткий период и сейчас пребывают на пути потери памяти. Я узнала, что цивилизованный мир разрушается доминирующими школами философии – иррационализмом, альтруизмом, коллективизмом и что альтруизм – это слезоточивый газ, подавляющий сопротивление и оставляющий лишь раздражение и тошноту.

Труднее всего было понять (во что оказалось сложнее всего поверить), что так называемые правые в Америке, якобы защитники свободы (то есть капитализма), настолько же слабы, пусты и бесполезны, как и предводители белой армии (что более позорно, поскольку правым нужно закрывать глаза на гораздо больший объем знаний). Многие годы интеллектуальная позиция американских политических лидеров была долгим, умоляющим, потакающим и унизительным воем извинений за величие своей страны, извинений каждому защитнику коллективизма и виновнику в его ужасах.