Голос разума. Философия объективизма. Эссе - [146]

Ее основная ошибка состояла в том, что она принимала себя за стандарт и норму (в каком-то смысле мы все должны так делать, поскольку у нас нет возможности контактировать ни с чьим сознанием, кроме своего). Если она видела внешние признаки философского энтузиазма и активности, то интерпретировала поведение человека как равного себе интеллектуала, который относится к идеям так же, как она. Со временем я понял эту ошибку. Я осознал, насколько выдающимся был ее ум, и попытался объяснить ей причину ее разочарования в людях.

«Вы страдаете от судьбы гения, загнанного в гнилое общество», – говорил я. «Мое отличительное качество, – отвечала она, – не гениальность, а интеллектуальная честность». «Да, это его часть, – соглашался я, – но, в конце концов, я тоже интеллектуально честен, и эта черта не наделила меня способностью написать “Атлант расправил плечи” или открыть объективизм». «Нельзя так смотреть на себя, – говорила она. – Нельзя сказать: “Вот это да! Я – гений столетия”. Мой подход как творца состоял в утверждении не своего таланта, а истинности идей и ясности, если бы люди были достаточно честны, чтобы смотреть в лицо истине». Так, по непонятным причинам, мы зашли в тупик. Она продолжала надеяться встретить равного себе, а я знал, что этого события не случится.

Я бы хотел прокомментировать раздражительность Айн Рэнд. В большинстве случаев, как я объяснял, ее гнев был оправдан. Но иногда нет. Например, Айн Рэнд нередко злилась на меня из-за какого-то философского утверждения, которое, как ей казалось, сближало меня с одним из интеллектуальных движений, с которыми она боролась. Чаще всего она оставалась спокойной, так как понимала причину появления подобных утверждений: мне еще многому предстояло научиться. Но иногда понимания не происходило. Она не до конца осознавала различие между учителем, для которого истина очевидна, и умным учеником. Поскольку ее ум немедленно связывал мое утверждение с основами, которые оно подразумевало, то она сразу, почти автоматически, представляла весь катастрофический смысл мною сказанного и приходила в ужас. Однажды я сказал, что не понял сути вопроса, и тогда она смягчилась и начала объяснять. Ее гнев в эти моменты был ошибочным, но не иррациональным. Он коренился в ее неспособности оценить собственную интеллектуальную уникальность.

Я должен добавить, что никогда не видел, чтобы она таила неприкрытую обиду. Ее гнев никогда не протекал невыраженным и не превращался в коварную, задумчивую ненависть. Ее гнев – мимолетная буря возмущенного протеста, которая заканчивалась и не возвращалась. В этом отношении она была легким человеком, от которого всегда знаешь, чего ожидать.

Злился ли я когда-нибудь на нее за гнев на меня? Конечно. Но моя злость была кратковременной и без последствий. Ее вспыльчивость была бесконечно малой ценой за те ценности, что я получал от нее. Я знал, что в мире много добрых душ, проповедующих всеобъемлющую любовь и всепрощение, но эти души мне наскучили. Я хотел жизни, которую могла предложить только Айн Рэнд.

Так я подхожу к завершению лекции. Каким бы ни был гнев Айн Рэнд, ее раздражение, разочарование, боль утихали лишь до определенного уровня (как она говорила о Говарде Рорке). Под ними находились ее чувство собственного достоинства, ее ценности и ее убежденность в том, что главное – счастье, а не страдание. Иногда спрашивают: «Была ли она счастлива?» Мой ответ складывается из трех образов.

Первое воспоминание – весенний день 1957 г.: мы идем по Мэдисон-авеню в сторону офиса компании Random House, занимавшейся печатью романа «Атлант расправил плечи». Айн Рэнд смотрит на Нью-Йорк, который любила больше всего, и сейчас, после десятилетий отказов и бедности, видит, как лучшие издатели города конкурируют за право издать ее шедевр. Внезапно она поворачивается ко мне и говорит: «Никогда не отказывайся от того, чего хочешь в жизни. Борьба того стоит». Я запомнил навсегда. И до сих пор вижу тихую радость на ее лице.

Второе воспоминание – на вечеринке лет 20 назад: она сидит на диване в окружении других гостей и выглядит застенчивой, скучающей и несчастной. Приехал ее муж, работавший допоздна, и она позвала его любимым прозвищем Cubbyhole и настояла, чтобы он, как обычно, втиснулся на диван возле нее, и они могли держаться за руки. Они улыбнулись друг другу, было видно, как она расслабилась, он погладил ее руку и ласково назвал Fluff.

Третье воспоминание – ей 70: утро, когда она, Фрэнк и я вернулись домой из больницы после ее операции на легком. Ей трудно ходить, но она захотела послушать музыку tiddlywink, как она ее всегда называла, – веселые, легкие, популярные мелодии начала XX в., у которых сегодня нет аналогов. Она встала и под музыку начала маршировать по гостиной, покачивая головой, улыбаясь и отстукивая такт своей тросточкой, а Фрэнк сияющими глазами смотрел на нее, сидя в кресле. Если я хочу вспомнить совершенно нетрагическое зрелище, то вспоминаю этот эпизод.

У Айн Рэнд действительно бывали не самые счастливые периоды в жизни. Но, если вы спросите меня «Была ли она счастлива?», у меня есть только один ответ: «Была».