Голос Незримого. Том 2 - [33]

Лёль вдруг зябко подернулась под теплотой покрывала…

Бррр… Решаться иль нет?.. Да, конечно, Аким – не помеха.

С ним она развелась. Всем другим до нее дела мало.

Митя – в студии лучшего maître'a и полон успеха,

Да и чист, как дитя, словно б жил от всего под стеклом он!

Витька ж, правду сказать, – хулиган и бандит совершенный! —

Политехникум бросил… Сидят, мол, без су и с дипломом.

Впрочем, – Лёль снисходительна – он ведь такой современный! —

Манят бары, кино и игорные залы, и дансинг —

И, чтоб денег достать, не всегда… щепетилен он, скажем.

Из снобизма сойдясь с образинкой одной негритянской,

Как тянул с самой Лёль! Как почти угрожал ей шантажем!

А-а, пустяк! – Сестрин муж (слава Богу, она вышла замуж!),

Человек деловой, молодца обезвредил отлично.

Вот – сестра… И она современна! Не верится прямо ж:

Так прелестно-юна и… убийственно-скучно-практична!

Средства есть, а сама и готовит, и шьет. Да, всё копит.

В свое время и Лёль помогла она делать карьеру —

Грим, турнэ ль, интервью ль, – больший смысл проявляя и опыт.

Но зато и развеяла все ее чаянья… веру…

Из-за сестриных слов же, точнейших, как счетная книга,

Доказавших, что чуда не может быть – ухо ей лгало, —

Что от слез только старятся, а от мужчин ждут лишь выгод, —

Лёль презрела всё бывшее… Стала такой, какой стала!

Ну-ка?.. Спрыгнув, влилась в вертикальные зеркала воды:

Д-а… Иная. Красивей… но… что-то теперь в ней… дурное!

Цветом странно-гранатовы, вычурны, как корнеплоды,

Вьются волосы, стрижены и перекрашены хною…

Нарочито-искусственен брови прощипанной очерк,

Искусительно выломан губ, слишком алых, рисунок…

А глаза! – В них, пустых, все танго ее, все ее ночи!

Роковой ее путь… Вот лишь тело совсем как у юных,

Да и сердце как будто бы… Стук его смутный и тихий,

Как надтреснутой чашечки… Но оживает он в танце! —

Ведь тогда в этом сердце – паренье… стремление к Нике,

Что б ни думали наглые, в первых рядах, иностранцы.

Как смешно! – Эти куклы из черного с белым картона

За их нервы, как ниточки, дергались той… Жозефиной —

Чертовщинкою негрской, хохочущей спазмой чарльстона…

Ныне ж как обвела взгляд их, хищно-ослепший, совиный,

Содроганьем танго своих, полных смертельнейшей боли,

Вот она, «Лёль Никитина» – малая русская нежить…

Тож во мненье их – варварка! И – врангелистка… тем боле!

За подарок – как знать? – зацелует она иль зарежет?

А пред выходом крестится… Словом – âme slave[7] в полной мере!

Потому и – успех. В красной маске – в цепях – в горностаях —

Рваной нищей танго и танго рай утратившей пэри —

Ей, как скажет Финкас, таки дали кроху со стола их!..

А-а, вот, кстати, и он, импресарио Лёль неизменный!

Ну, пускай подождет и готовит со скуки коктейли.

После всех махинаций лишь с паром, и кремом, и пеной,

Средь приборов и рук чужих, – в льнущем велуре на теле

Лёль выходит в салон и болтает с ним – «вещей вороной».

– Н-у, глазок-таки спал!.. (Лёль он в l’oeil[8] переделал забавно.)

– Как глазок себе выглядит?.. Чудно! Лишь чуть утомленно. —

Женский взор стал тревожнейшим… Или стареет уж явно?

– Пхе! Горит чересчур… Ну, а как уважаемый мистер?..

Что б Финкас посоветовал?.. Взять предложенье, конечно!

Он – богач-таки, мистер!.. Ой-ой, кто ж сказал, – из корысти?

Разве ж – крошку! – Carramba! в наш век мода, слава – не вечны. —

Женский рот стал печальнейшим… Встала. – Финкас, мне

к кутюрше…

Но, оставшись одна, оглядела, там морщась, тут свистнув,

Заполнявшие комнату снимки, портреты, скульптуры,

Жутким множеством Лёль отразившие в танце и в жизни…

Ф-ью! – Обычнейший тип. Меж ее соплеменниц их много:

Мелкость черт, ширь очей, детскость бедер и плеч, слишком

узких…

При уходе – утонченность та же и… та же дорога.

Их ведь тысячи, этаких маленьких загнанных «русских»!..

И, легонько вздохнув, средь больших, как Рольс-Ройса колеса,

На диване круглящихся праздно подушек упала —

И, нигде не бывав, никого не приняв, с папиросой

Провалялась до сумерек, мысля о мистере мало…

Как-нибудь с ним устроится! Важно отныне другое…

Этот Дэгль… иль Орлов?.. Если б истину мысль та таила!

И сыскался б он… О!.. Жизнь бы стала совсем золотою! —

Деньги, слава, возлюбленный… В сущности, Лёль не любила.

Так… из грустной нужды… А ведь ей уже – Бог мой! —

за тридцать…

Но… возможно, что он изменил? и с другой теперь связан?

Нет, ах, нет! То в любви – истый русский… Монашек и рыцарь!

Да и крепок обет, что, как их, был в час гибели сказан.

Сед был зимний Ростов… Веял хладом, тревогой, карболкой…

Тьмы шинелей и лиц были сумрачно-мертвенно-серы…

В конвульсивном объятье так ранил погон его колкий!

Так давила ей грудь, их деля, кобура револьвера!

В далях ухало… Тут – заливались прощальные трубы

Маршем «черных гусар»… Что властнее таких расставаний?..

И опять целовать те скупые и темные губы…

Каждый день… День и ночь… В этой вилле… на этом диване…

Ах!.. Но стукнули в дверь, мягко звякнул крутящийся ролик —

И сюда, где плелись маки бликов каминных и тени,

С пэром схожий лакей прикатил сервированный столик

С горкой радужной фрукт, в листопаде хрустящем печений,

В стойких искорках никеля, в хрупких скорлупках фарфора…

Миг еще – и зацвел лотос ало-огромный на лампе.

Лёль очнулася… Чай?.. Значит, мистер приедет уж скоро!