Голос Незримого. Том 2 - [20]

Ручкой мреющей тянулось за яйцом,

Не страшась отнюдь и черепа безглазого.

Уж как вскрикну я: “Кто эти, старче? Сказывай!”

“Это – пращуры твои, – в ответ мне Он, —

Как и всех людей, народов и племен,

По вине их (паче жениной) утратили

Рай они – и волей Правого Карателя

Весь свой род уделу смерти обрекли.

Но минуют сроки скорби для земли:

Силой мудрою и купно чистой – девиной —

Чрез века веков вина сотрется Евина…

То дитя, в мир не рожденное, – Она,

Что бессмертье человекам дать должна.

Череп – тленья знак, яйцо же – воскресения,

Оттого-то и ее к нему влечение,

А кручинных наших праотцев – к ней…

Я ее в купели звездных огней

Окрестил… И особливейше заботятся

Тут о ней Премудрость-Софья с Богородицей”.

Поклонилась Старцу Ева; “В этот час

Должно правнуке оставить нас.

Не возьми за труд, честной Благовестителю,

Снесть ее к твоей излюбленной обители!” —

И янтарноокий Старец взял дитя.

Удалились мы, втроем уже идя.

Во второй раз речку слез бездонно-пенную,

Окружавшую обитель ту блаженную,

Перешли. И не страшился я… А там

Путь наш вился по плавным холмам.

И сильнейшее приятное ухание

Ощутил вдруг я в недальнем расстоянии,

Словно где-то шел душистый сенокос…

После – вижу – от незримых чьих-то кос

Травы падают кругом волной немятою —

Белоснежная ромашка с синей мятою,

Золотой шалфей да алый зверобой —

И ложатся в копны сами собой.

И тому, что были травы всё целебные,

Что кошнина, словно радуга волшебная,

Полосами шла, что был незрим косец, —

Удивился премного я, отец.

Но глядел уж свыше меры изумленно я

Вслед за тем на огороды, разведенные

Под одним из наибольших холмов,

Над которым стая белых голубков

Вилась облаком, воркуя славословяще, —

В огородах тех невиданные овощи

И размера небывалого плоды

Наливались, изумрудно-золоты.

И опять тут, отче, некие Неявные

Поливали эти дыни, главке равные,

Огурцы те, с малый челн величиной,

Или плод, мне неизвестный, – с чешуей.

Над холмом же град в ограде многобашенной,

Бело-выбеленный, голубо-окрашенный,

Возвышался… И вело в тот светлый град

Я не знаю сколько радужных врат!

Близясь к ним, услышал я со мною Бывшего:

“Поясню тебе я нечто из дивившего:

Те незримые, косившие траву,

Смерти ангелы… Им, сыне, наяву

Представать не подобает в месте счастия.

Поливавшие же – ангелы ненастия,

Чье прозрачно естество, как стекло, —

И людское око зреть их не могло.

Что ж до овощей, плодов, тобою виденных,

Кто и как взращает их, столь необыденных, —

И с какою целью, – ты узнаешь там.

Но попробуй в светлый град проникнуть сам!”

И, сказав, он глянул в лик мой испытующе.

Мне ж помнилось это легким. На ходу еще

Избираю я одни из этих врат,

Что, как радуга, круглятся и горят,

Достигаю и… о, жалкий! о, неведущий!

Меркнут, гасятся врата мои… Их нет уже…

Лишь одна стена глухая близ очей

Из лазоревых и белых кирпичей.

Я – к другим, я – к третьим, пятым… То же самое!

Исчезают, обманув собой глаза мои…

Пред последними ж, меня опередя,

Встал Несущий нерожденное дитя,

И рекло Оно чуть внятным лепетанием,

Больше схожим с голубиным воркованием:

“Мир вам! Мир вам!” И врата, не погасясь,

Широчайше растворилися тотчас.

И предстал Архангел с крыльями зелеными

Под одеждами простыми убеленными,

Что имел в руках смарагдовый сосуд.

Молвил Старец духу: “Как святой ваш труд,

Рафаиле? Скорби мира утолите ли?”

И узнал я в том Архангела-Целителя.

“С Божьей помощью”, – ответствовал он,

Лик склонив, что был кротчайше просветлен.

Я ж вперед взглянул и должен был зажмуриться, —

Так белелись теремки и верхотурьица,

Так лазорился детинец в вышине.

“А сия обитель – Кротких”, – Старец мне.

И, во град вступивши, всё в нем оглянули мы.

Что же, отче?! Пребольшими были ульями

Терема те и полны лишь медуниц,

Башни ж многие, полны Господних птиц, —

Превеликими, отец мой, голубятнями!

Вновь я думами томился непонятными:

“Старче! Чудно мне… Где ж души тут живут?”

Он же мне с улыбкой легкой: “Там и тут.

Для души ль жилище? Нет, – но обиталище.

Часто вид принявши тайный – тонкий, малящий,

Обитают там у вас, на земле,

Души эти… Здесь же – более в кремле”.

И, доподлинно, узрел их там без счета я.

Все склонялись, нечто чудное работая:

Жены возле веретен и станков

Пряли, ткали из ходячих облаков

Ризы тонкие, снегоподобно-белые

Или шили, пояса из радуг делая…

А мужи сошлись у горнов и печей

И ковали там из солнечных лучей

Целый ряд венцов, златящихся и царственных,

Иль из трав, мной в поле виденных, лекарственных,

От болей варили снадобья… И все

В их одежде снежной, в кроткой их красе

Были полны прилежанья и веселия;

И подумал я: “Зачем, с какою целию

Труд их радостный?..” А Старец, вмиг поняв:

“Те, что видишь здесь, имели кроткий нрав,

Жили в мире, ссор не дея и не ведая, —

И теперь награждены за то, наследуя

Землю новую в недальние уж дни…

Вот к сему здесь и готовятся они:

Совершенствуют и припасают загодя

Одеянья и венцы, плоды и ягоды,

Чтоб прийти достойно с царствием своим,

Где всё будет благодатным, иным

И по сути, друг, не только лишь по имени…”

И, внезапно отвратясь: “Пантелеимоне! —

Рек Он юноше со звездами очей

И власами, словно черный ручей,

Что трудился меж сулей стекла отливного. —

Есть новинки твоего искусства дивного?” —

Тот же скромно: “Вот от зависти питье…

Вот – дающее печалей забытье…