Голос Незримого. Том 2 - [19]

“Злато хитрого блазнит или богатого.

Те ж, что видишь, были нищи и просты,

Веру чтили выше разума тщеты, —

И Златое Царство стало им наградою,

Бескорыстно, как младенцев малых, радуя”.

И указывал потом мне средь других —

Юродивцев, простецов, калик святых,

Что, подвижничая Богу, скоморошили,

В осмеяньях и гоненьях век свой прожили.

Указал того, что некогда был царь,

Наипаче же молитвенник, звонарь,

Ныне ж в честь своего Ангела Феодора

Службу правил, препоясан в белый водоросль…

И того, кто на земле слыл дураком, —

Всё плясал, звеня пудовым колпаком,

А теперь сидел в венке из травки заячьей,

Образки из древа тонко вырезаючи…

И – приметил я – все души до одной

Были в царской одежде золотной

И полны все до одной веселья детского,

Но не чудно ль? Лика фряжского, немецкого

Не приметил я средь радостных их толп.

Был угодник здесь, избравший домом столп,

Пса главу избравший вместо человеческой,

Но земли то египтянской или греческой

Были души. Остальные ж – от Руси.

А Вожатай мне: “Что мыслишь? Вопроси”.

И ответствовал затем: “Меж всеми странами

Пресвятыми прозорливцами и странними,

Чья душа была проста, а жизнь – чудна,

Наипаче, друг, твоя земля славна”.

И пошли из царства дивных див мы далее.

Вскоре ж, отче, услыхал в пространной дали я

Как бы шорох изобильного дождя

И увидел вкруг, равниною идя,

Всё березы, белоствольные, плакучие,

Облитые, как слезой, росой сверкучею,

Из цветов же здесь росли плакун-трава,

Богородичины-слезки – только два.

А певучий струйный шум всё ближе слышится,

В поднебесье же ни тучки не колышется.

Вдруг потоком в виде водного кольца,

Пенным, странным – без начала и конца —

Путь наш прерван был. За ним врата со стенами,

Жемчугами изунизаны бесценными,

Чуть мерцали, – и прозрачная капель

С них стекала и звенела, как свирель.

Вкруг же стен тех цепью белой беспрерывною

Плыли лебеди и пели. Диво дивное!

А у врат с мечом Архангел предстоял,

Краснокрыл и в латах алых, словно лал!

Он играл своим мечом – кидал, подхватывал —

И, прекрасен, зарен, статен, взоры радовал!

Безбоязненно вступил в пучину вод

Мой Вожатай – и меня вослед зовет.

Я дерзнул. И было мелко ли, глубоко ли, —

Не проведал… Дна стопы мои не трогали,

Хоть всего меня обрызгала волна,

Как слеза, тепла, светла и солена.

Лишь когда дошел до брега несмущенно я,

Рек мне Старец: “А река-то, друг, бездонная!

Ибо вся из слез, что лил человек…”

Задрожал я… А Архангелу Он рек:

“Днесь ты, видно, Михаиле, в благодушии”.

Еще больше ужаснулся я, то слушая:

Понял, отче, я, что был Архангел тот

Тем, кого Господь в предсмертный час к нам шлет…

Он же, Старцу смехом звончатым ответивши,

А меня как будто вовсе не приметивши,

Чуть коснулся лезвием, что жал в перстах,

Наикрупной жемчужины на вратах, —

И раскрылись те, поскрипывая песенно…

И опять то, что не видано, не грезено,

Мне предстало там: широкий царский двор,

Замощенный перламутрами в узор,

С сенью светлой в кипарисцах, темных, прячущих…

Молвил Старец мне: “Сия обитель – Плачущих”.

Мы вошли. Полулучи и полутень…

Прохлаждает круглокупольная сень

Из жемчужницы единой тускло-блещущей,

Водометы веселят, летяще, плещуще,

И покоят, став в притине, у струи,

Преискусные и мягкие скамьи

Под полавочником пуха лебединого…

И сидят там, полны счастия глубинного,

Души праведных… Иль пляшут в кругах,

Иль в согласии играют на дудах,

Лирах, гуслях, мелким жемчугом украшенных,

Или кормят вместо крошек хлебных брашенных

Лебедей своих жемчужным зерном,

Иль блаженным забываются сном…

И опять не мог постичь мой разум суженный,

Отчего тут всё жемчужины, жемчужины…

И ответствовал Вожатай на вопрос:

“Этот жемчуг из застылых горьких слез…

Те, что видишь, были в мире безутешными, —

Стали вельим покаянием безгрешными

И за то в Жемчужном Царстве, кончив дни,

Утешаются во Господе они.

Видишь ты жену прямую, смуглолицую?

Египтянскою она была блудницею,

Но все страсти выжгла зноем пустынь, —

И сейчас вот возлетает в пляске в синь!

А вон та, чьи косы в воздухе разносятся,

Словно крылья золотые, – Муроносица…

Прегрешала тож, а днесь, как снег, чиста

И, гляди, читает грамотку Христа…

Ибо тот сосуд, из слез и мура пролитый,

Не забыт Им… Погоди, узришь и боле ты…”

Правда. Видел здесь я и Давида-царя,

Что играл на гуслях, взорами горя,

Видел нашего Никиту Новгородского,

Что, смеясь от услаждения неплотского,

Воду райскую из златной шапки пил

(Здесь, отец, одет инако каждый был),

И Антония, пустынника великого,

Долгобрадого, сухого, светлоликого,

Что забавился с плывучим лебедком.

А потом узрел я, отче, потом…

Самого его, разбойника разумного,

Темнокудрого, но ясного, бездумного!

Он сидел у врат, сложивши тяжкий крест,

И вдыхал всей грудью воздух здешних мест…

О волнение мое! О упование!

Содрогнулся я впервой, отец, в рыдании…

Он же, Старец благодатный, говорит:

“Знай, Иване, путь его для всех открыт”.

И, воспрянув, вновь я шел. И узрел пару я,

Исхудалую сверх мер и вельми старую,

Но в сединах чище, глаже серебра.

Муж, нагой со странным знаком у ребра,

Улыбался, движа сеть морщин извилистых,

И держал в руках могутных, темных, жилистых

Желтый череп и багряное яйцо.

Улыбалась и жена, склонив лицо,

И держала на руках дитя пригожее,

Но туманное, на призрака похожее,

Что, сияя из бессмертников венцом,