Голос Незримого. Том 2 - [17]

Тот ругается, озлен, тот свищет, пьян,

Лишь молчит, у носа стоя, атаман,

По прозванию Ивашко Красно-Полымя, —

Рослый, взрачный и с очами развеселыми

Да и жуткими ж! точь-в-точь кошачий глаз,

В кудрях, рыжих, гладких, лосных, как атлас.

Молвил слово он, когда лишь снасти треснули:

«Хошь не верую я в рай земной, небесный ли,

Дай-ка, братцы, обману Христа?..

Может, впрямь не сгибнем с знаменем креста…»

Поднял с пола два обломка мачт расщепленных,

Водрузил их на носу, крест-накрест скрепленных,

И поплыл, забрезжил в теми белый крест

Средь бушующих пустынных водных мест,

Охраняя струг багряный с побродягами,

Утешавшимися песнями и флягами.

Утешались – и заснули, где кто лег…

Пробудились уж, как заревел восток.

Видят – море еле плещет, буря стихнула,

Впереди же, словно солнце, что-то вспыхнуло,

Ан не солнце! Смотрят зорко: над водой

Встал утес, блестя, как слиток золотой.

Упирается вершина в небо Божие,

Деисус святой написан у подножия, —

И сияет его чудный лазорь

В свете утрешней звезды и вешних зорь,

Отражаясь в водах ясных, ровно в зеркале…

«Эх, лишь вызнать бы, где тут ворота, дверка ли!

Пребогатый-то, должно, монастырек,

В нем мы шибко попируем, дай срок!»

Так Ивашко говорит своим соратничкам.

Те уж радостны стоят, как перед праздничком —

Со чужа плеча кафтан их ал да рван,

Со чужой ноги сапог их желт да дран,

Из себя они такие же пригожие —

Приопухшие от пьянства, краснорожие,

Этот перстнем щеголяет, тот – серьгой,

Тот – клеймом, а этот – вырванной ноздрей.

Осклабляются, гогочут и боченятся…

Позади их – взморье розовое пенится,

Впереди – горит лазорем утес.

«Кто, ребята, на разведку?» – Но на спрос

Атаманов ни один не отзывается:

Никому допреж погибнуть не желается.

Вот и начали метать жеребья.

Выпал жребий на Алешку Воробья —

Изо всех из них, ушкуйников, молодшего,

Золотым пушком у губ едва обросшего…

И причаливали к дивной горе,

Отливной, как бы застылой в янтаре,

И спускали на прибрежье с борта сходенки.

Воробей, как парень вспыльчивый, молоденький,

Подзадариваем из низу смешком,

Шел по скользкой крутизне ползком, движком,

А потом бежал, как векша мягкопятая,

А потом летел, как горлица крылатая,

У вершины же руками вдруг всплеснул

И сокрылся, словно в небе потонул.

Ждали час его и два – не ворочается…

В синей зыби струг малеванный качается…

Заворчали, заскучали удальцы,

А Иван кричит: «Эх, горе-молодцы!

Вы сполняйте-ка, что будет мною сказано;

Пусть-ка, за ногу веревкою привязанный,

По Алешкиным следам идет второй! —

Чай, очутится, коль дернем, под горой».

Снова жребий меж повольниками кинулся,

И на этот раз он Фомкой Темным вынулся,

Изо всех то был ушкуйников старшой —

С бородой до глаз, чернючей, большой.

Обвязали Фомку за ногу веревкою —

И поднялся вверх он поступью неловкою,

У вершины же, взмахнув руками тож,

Порывался скрыться в просини… Его ж

Вмиг товарищи с высей да книзу сдернули,

Да неладно ли, уж оченно проворно ли, —

Только смотрят, перегнувшись через борт:

Фомка тих лежит, недвижим… Фомка мертв!

Тусклый взор в лазорь уставил сокровенную

И улыбку в бороде укрыл блаженную.

Час и два прошло. Уж розовеет рябь,

Чуть колышется в ней красный корабь…

Приумолкли, принахмурились повольники,

А Иван смеется: «Горе-богомольники!

Будь порукой мне вон тот Деисус,

Коли я пойду, живехонек вернусь.

Все-то клады во скиту ведьмовском вызнаю, —

В злате-серебре прокатимся отчизною».

И поднялся, не обвязан бечевой,

Легкий, ловкий, с алой в солнце головой,

Ни раза не пав на круче оянтаренной,

У вершины же качнулся, как ударенный,

И руками заплескал, как первых два, —

И сокрыла его так же синева…

Уже вторая ночь течет и сходит за море,

В светлой глади судно темное как замерло…

Но не спали там все двадцать два пловца,

Уж не чая атаманова лица.

Глядь: средь марева рассветного, весеннего

Словно он бы к ним подходит… аль то – тень его?

Взор глубинен, стан изгорблен, лик как мел.

Стали спрашивать, – ни слова! Онемел.

Тут, впервой, быть может, в жизни перепуганы,

Оттолкнули вмиг от берега свой струг они

И, чураясь и грозя кому-то зло,

Налегли что было силы на весло.

Прочь от дивного утеса струг уносится,

Выгребая, на Ивана други косятся:

На него и впрямь напущена, знать, хворь —

Смотрит он, как околдован, взад, в лазорь,

Простирает руки к сени Деисусовой,

И злата-слеза катится на злат-ус его…

День и два плыла так вольница. Всё то ж.

Атаман на атамана не похож.

Он не пьянствует, как прежде, не господствует,

Но кручинно, на корме сидя, немотствует…

И случилось плыть разбойничью стружку

Близко к малому морскому островку,

Где виднелась хижа божьего отшельника

Средь черемух зацветающих и ельника.

На пеньке, как аналое, – Часослов,

На березке, как в божнице, – Богослов,

Сам же старец недалече тут же трудится:

Забежалого сурка с залетной утицей,

Отощалого волчонка с голубком

Кормит, ласково началя шепотком,

Из единой своей глиняной посудинки.

Из себя он, старец – махонький да худенький,

Борода же превелика, до колен

И белее беломорских пен…

И Иван, монашка чудного завидючи,

Из раздумья своего лихого выдучи,

Гласом диким, как немые, возопил,

Больше знаками дружине пояснил:

«Дайте мне, мол, вы сойти на берег острова!»

И спустили те его со струга пестрого

На рудой песок, махнувши рукой: