Голос Незримого. Том 2 - [16]

И кефье ее по ветру веялось —

Полосатое, желтое с белым!

Вдруг примчался от нильского плеса

Черный голубь и, ветку терновника —

Не посланье, не розу любовника —

Уронив ей, обратно понесся…

Гнев Марию объял и волненье,

И за птицей – страдания вестницей —

Побежала она вниз по лестнице,

Но у самой воды в изумленье

Замерла: под завесами лодки,

Что пред ней проплывала медлительно,

Ехал юноша, ликом пленительный,

Взор поднявши фиалковый кроткий…

«Друг, куда уезжаешь отсель ты?» —

Закричала она уж без гневности,

Он же голосом, полным напевности,

Отвечал ей: «Доеду до дельты,

А потом, если путь мой угоден,

Доплыву, госпожа, в Палестину я, —

В Божьем Городе просфору выну я,

Поцелую там Гроб я Господень…»

Тут блудница с ним плыть попросилась,

Плача, руки ломая притворчиво, —

И паломник, простой и сговорчивый,

Оказал ей охотно ту милость.

Так Мария пустилась в дорогу,

О какой и не знала при выходе,

По одной мимолетнейшей прихоти

И пылая любовью не к Богу,

Но к прекрасному спутнику. Вскоре

В гавань вплыли они корабельную

И с триремою многовесельною

Понеслись в беспредельное море.

Быстро скрылась страна их из вида

И с песками, и с городом каменным,

Лишь на западе, изжелта-пламенном,

Всё чернели ее пирамиды…

Очутившись на людной триреме,

Видя взоры скрываемой похоти,

Вечер тот в лепетанье и хохоте

Проводила блудница со всеми.

Всюду, в гаснущем солнечном блеске,

Золотились глаза ее длинные,

Узкий лик, и шелка апельсинные,

И янтарные, грушей, подвески!

Но она одного лишь хотела, —

И, восхода дождавшися лунного,

Уловила паломника юного

Меж тюков на корме опустелой.

Севши с ним, зашептала Мария:

«Как ты грустен и тих, о паломниче!

Знай же, как ни молись и ни скромничай,

Здесь – земля и услады – земные.

Посмотри: всё кругом нас уснуло…

Не беги же меня, не отталкивай —

Мил мне лик твой и взор твой фиалковый!»

И к нему бы она уж прильнула,

Если б в страхе и странном бессилье,

Осиянная им, не упала бы…

Он же, дивный, поднялся над палубой,

Распростерши лазурные крылья,

И в туманах исчез… С этой ночи

Начала было дева печалиться,

Но когда многодневной скиталицей

Средь толпы богомольческой прочей

Прибыла она в Землю Святую,

То уж суетной стала по-прежнему:

Пела, краю дивилася здешнему

И пошла, красотой торжествуя,

В церковь белую Иерусалима

Так легко, как куда бы то ни было, —

Оправляя то складки, то фибулы,

Ненасытным тщеславьем палима.

Вдруг, как некий незримый привратник,

Вход ей острым мечом заграждающий,

Синекрылый и бледно-блистающий,

Встал пред нею таинственный ратник,

Взор нахмурив фиалковый грозный.

Трижды в храм тот она порывалася,

Трижды в ужасе вспять возвращалася

И упала с молитвою слезной

Пред иконою Девы в притворе:

«О, Мария, Заря беззакатная!

Я – Мария ж, но тьма необъятная,

Я – что мумия в пышном уборе…

Но прости, защити и помилуй,

И воздам я за милость ту сторицей:

Пусть и мне эти двери отворятся,

Пусть смягчится Твой Страж синекрылый!»

И вошла, и в тоске покаянной

Ниц простерлась – лежит и не двинется…

Встав же, быть возалкала пустынницей

И пошла к берегам Иордана.

Там искала она переправы,

Да зашло уже за горы солнышко,

И ни жерди, ни утлого челнышка

Не открыли ей темные травы.

Но качнулся лозняк прибережный —

И явился крылатый тот Юноша,

Тонким воздухом в лик ее дунувши,

Взор склонивши фиалковый нежный, —

И повел по чернеющим волнам,

По серебряной ряби, как посуху,

Белый крин ей подав вместо посоха,

Ко тропинам пустыни безмолвным…

Сорок семь уже лет пребывала

Там Мария, живя как пустынники, —

Ела корни, акриды и финики,

Никого из людей не видала,

А встречалась лишь с стаей шакальей

Да с большими стадами газельими,

Навсегда разлучившись с весельями,

Навсегда подружившись с печалью…

И обрел ее старец Зосима

Обнаженной, огромноочитою,

Вплоть до пят волосами укрытою

И по воздуху дивно носимой.

С ней беседовал он, исповедал,

Причастил – и Мария преставилась.

Погребсти ее старцу представилось,

Как же это свершить, он не ведал,

Так как был уже слабый и хилый.

Но внезапно из заросли выжженной

Вышел лев, удрученный, приниженный,

И когтями ей вырыл могилу.

Долго старец смотрел, пораженный,

И воскликнул: «О чудо чудесное!

Велика же ты, Сила Небесная,

Ей же служат мужи, как и жены!»

<1916–1917>

ЛАЗОРЬ ЧУДНЫЙ >сказ о рае

Ой, и страшно ж в непогоду Море Белое,

Словно олово, в аду самом вскипелое.

Вал на вал идет, как воин, гривист, яр,

Как у грешниц, заунывен клик гагар…

В эту пору ни на лодочке – пустынника,

Ни московского аль фряжского гостинника

На судне большом не видится вокруг…

Ан – запрыгал в мутной хляби чей-то струг.

Языком огня багряный парус вскинут там,

На носу малеван змей со ртом разинутым,

А Николы лик под ним забит доской…

Ой, недобрый то был струг, воровской!

И езжало на нем двадцать пять повольников —

Разудалых собутыльников, застольников,

Немоляев, непощенцев, гордецов,

Без креста у шей, с ножом у поясов.

Уж давно они делами черта тешили —

Православный люд ограбливали, вешали,

Жгли хоромы, потопляли суда,

Не пужаясь ни Господнего Суда,

Ни людской кары на дыбе или в каморе…

Не пужала их и ныне буря на море.

В шапках на ухо, в кафтанах нараспах,

С вихрем в кудрях, с брызгом соли на губах,

В обстающей тьме без солнца, без созвездьица,

В волнах хлещущих они не перекрестятся —