Голос Незримого. Том 2 - [14]

О ширях голубых таежных,

О жизни там в труде и неге…

Порвал он с Леей и друзьями,

Их обвиняя, ей винясь,

И думал, думал… А ночами

Не думчив был влюбленный князь!

XV

Тогда она, кто всех уж ближе,

Его ко груди жмет лебяжьей

И чешет волос мягкий, рыжий,

Певуче величая: «Княже!»

Жалеет искренно, безгневно,

Что он, желанный, ясный, любый,

Слюбился с ней, мужичкой грубой,

Сама ж – горда, как королевна!

Румяным розаном и маком

Всегда так веет от нее!

И каждый поцелуй так лаком!

И вздох – как чарое питье!

XVI

Тянулися поста недели.

Весна не приходила долго.

Как вдруг к ним вести долетели,

Что тронулась в верховье Волга.

Дороги делалися пестры

От рыже-розовых проталин,

У теплых застрех и завалин

Носился клик касаток острый.

Всё глубже и оголубленней

Дышал высокий небосвод,

И вот пошел уж по Сухоне

Прозрачно-белый толстый лед.

XVII

Пронзительный и влажный ветер

Подул в излоги и услоны, —

И убрались березы ветви

Сережкою бледно-зеленой,

А вербы пурпурные прутья

Завились в белые барашки.

Журчали желтые овражки,

Вадьи синели на распутье,

И жаворонок трелил гордо

В лазоревейшие утра…

В одно такое утро твердо

Борис сказал себе: пора!

XVIII

Вошел он в девичью светлицу,

Боясь принять отказ печальный,

Но деву встретил светлолицей

И за работою пасхальной:

Она сидела, яйца крася

Шелками, лентой кармазинной,

Чтобы легли они в корзины,

Алея густо и цветяся…

И на вопрос его смущенный

Ответила, вся расцветя

Улыбкой дивной затаенной:

«Да! Я ношу твое дитя…»

XIX

Была Великая Суббота.

И в доме от зари рассветной

Все были заняты заботой

Предпраздничной и несуетной:

Кулич пекла старуха сладкий,

Старик для служб справлял кадило,

Одна из дочек блюда мыла,

Другая – чистила лампадки.

Ванильный, ладанный и вешний —

Чудесный запах полнил дом,

И красным воском рдел подсвешник

При аналое голубом.

XX

Потом в ночи, святой и вещей,

Полунощница шла в моленной, —

А князь, собрав бумаги, вещи,

Напевам тем внимал блаженно.

Потом христосовались чинно,

Потом степенно разговлялись, —

А Василиса, запечалясь,

Готовилась к путине длинной…

И вот они чрез двор затихший,

Где – голубая темнота,

Идут, бегут… И с ней, поникшей,

Сближает трижды он уста.

XXI

О этот поцелуй пасхальный,

Без страстности и без истомы,

Ты был как их привет прощальный

Для покидаемого дома!

В выси торжественно-замершей

Синели северные звезды.

Над головой темнели гнезда,

У ног их – ивовые верши…

Но миг – она с молитвой слезной,

А он с отвагой молодой

Мчат к переправе перевозной,

Где ждет уж челн их нанятой.

XXII

О светлая река Сухона,

С волною сонной и гурливой!

Твои воронки и затоны

Закружат путь порой разлива…

Но той же стаей лебединой

Плывут по бурным, бурым водам,

Со звоном тонким, плавным ходом,

Твои опаловые льдины!

Курлычущие в небе гуси

И гулы звонниц в высоте

Благовестят о вешней Руси

И о воскреснувшем Христе!

Эпилог

Прошли года. Повсюду в мире

Гремели бури, вились пурги, —

И появился из Сибири

Герой наш снова в Петербурге.

В его гостиной синеватой

Бывали тайные собранья,

Где на большое начинанье

Решались люди, дружбой святы.

Здесь пламенел огонь в камине,

Горел мятежной речью князь

И словно грезила княгиня,

На кресло синее склонясь.

Она, в накидке горностайной

И в жемчуговых крупных зернах,

Была прекрасною и тайной,

Как белый лебедь вод озерных!

Открыты были ей все лица,

Сердца, и мысли, и печали…

И умные друзья их знали,

Что ей Усольцев лишь живится.

Порой на совещанье мудром

Садился сын-подросток с ней, —

С челом, как солнце, рыжекудрым!

С очами волн морских синей!

<1915–1916>

СКАЗКА О МОЛОДЕЦКОЙ РУКАВИЧКЕ И О НЕЖИТИ-НЕВЕЛИЧКЕ

На Руси то было стародавней

Святочной порой, средь темной ночи…

Спал посад. Оконц замкнутых ставни

Росписью зеленой узороча,

А в незамкнутых слюду лазуря,

Месяц лишь летал по поднебесью

Мимо острых вышек, верхотурий,

Как сереброхвостый змей кудеся.

Спал и терем вычурный, высокий

У лесных чернеющих закраин,

Лишь не спал Василько синеокий —

Юный, удалой его хозяин.

Не охраною отцовских вотчин,

Не войною с ворогом татарским, —

Был иной он думой озабочен,

По хоромам бродючи боярским.

Мать его тут оженить хотела,

Но не выглядел невест боярич:

Были все они и белотелы,

И разубраны в сурьму и ярочь,

Да скушны, как зимние березы,

Да кислы, как летние рябины.

Речь начнешь – зевок, обнимешь – слезы…

И отстал езжать он на смотрины.

Он бродил, и в мысль ему запало

Попытать судьбу свою особо.

Охабень надев соболий алый,

Вышел вон, в алмазные сугробы,

Сдернул рукавицу выстрочную,

Загадал: куда она укажет,

Там и милую искать почну я —

Ту, что волю снимет, руки свяжет…

И метнул ее, подальше трафя.

Высоко взвилася рукавица,

Да над елью, снежною кутафьей,

Вдруг повисла. «Али мне жениться, —

Молвил, над собой смеясь, молодчик, —

На дворовом щипаном галчонке?

Эх ты, суженый! Эх, горе-метчик!

Нет тебе ни варежки, ни женки!»

Глядь: на сук еловый села белка,

Рукавицу меж зубов зажала,

Вниз юркнула и трусцою мелкой —

Из ворот и к бору побежала.

Вслед за ней Василько тут погнался

Уличкой ухабистой посада.

Днем народ гулливый здесь толкался

В трепаках, в присядках до упада.

А теперь посад как будто вымер…

Но ползли из труб, из подворотней

Толпы ведьмистых старух-кикимор

И жердяев – парней-оборотней…

Мимо чудищ тощих и косматых,

Мимо ветхих бань, избенок, клуней

Мчал Василько вширь снегов несмятых.