Голодная степь - [108]

Рип называла Шакиру поселки, объясняла их особые приметы, предлагала обратить внимание на хлопковое поле, на рисовое, на большой яблоневый сад, чаще обращалась к нему, а не к Горбушину, и Шакиру это нравилось, он победно поглядывал на друга. Но потом он спросил себя: почему она игнорирует Горбушина?.. Решив сейчас же втянуть и Никиту в беседу, он стал думать, как лучше это сделать.

А навстречу катились, зарываясь в пыли, грузовые и легковые автомашины, часто с деловитой неторопливостью вышагивал ишак, запряженный в телегу верблюд, мерно покачивая жирными осенними горбами, тащил наполненную то арбузами, то дынями арбу. И Шакир стал рассказывать о своей первой встрече со среднеазиатским верблюдом.

Они ехали по Казахстану. На какой-то станции неподалеку от покатых гор Уральского горного хребта пассажиры, утомленные долгой дорогой, вышли из вагонов подышать свежим воздухом; Шакир, Горбушин и Рудена — тоже. По перрону они брели медленно, приглядываясь к торговкам и их товару: жены и дочери казахов, все босые, с черными от пыли и загара ногами, почти все одинаково одетые — в шальварах, поверх шальвар широкая юбка из цветастой ткани, бархатная жилетка, на груди монисты,  — продавали козлятину, кумыс, манты, арбузы, дыни.

Тут они и увидели верблюда. Он стоял поперек перрона, головой к вагонам, как пассажир, и любовался ими. Оказалось, однако, что глаза у него закрыты, и это удивило Рудену. «Надо же,  — сказала она,  — стоит и спит, а бока голые и аж блестят, как капот дизеля».  — «Походила бы ты в оглоблях, и твои бы заблестели, как капот дизеля!» Шакир хлопнул двугорбого по шее, пыль посыпалась крупная, светлая, похожая на манную крупу, и двугорбый открыл глаза, до того мутные, будто глядели они из воды, в них мигнул свет далеких поколений, словно вместе с ним просыпалась вечность…

— Ну, вижу,  — весело рассказывал Шакир,  — потянул он в себя с храпом воздух, а я знаю, что это такое… Я — бегом от него и кричу: «Рудка, удирай, он сейчас плюнет! Бьет, как из противотанкового ружья! За неделю не отмоешься!» Никита мчится, даже меня перегнал, а Рудена побледнела и стоит, испугалась за свое шикарное платье!

— Ха!  — с иронией сказала Рип.  — В поезде была в шикарном платье?!

— Она три чемодана тряпок привезла.

— Ну, меня это не интересует…

— Потом Рудена рассказала: «Смотрит он на меня и что-то глотает, непрерывно подкатывающееся к горлу… «Верблюдик,  — говорю,  — это не я тебя ударила, не, Я, честное слово!..»

— И что же, он поверил ее честному слову?

— На сто процентов! Когда мы с Никитой вернулись, он уже не храпел в ярости, только с презрением посмотрел на меня полузакрытыми глазами и стал катать жвачку, двигая челюстью слева направо, а губы большие, дряблые, и углы забиты ярко-зеленой пеной. Тут Никита начал декламировать, подняв руку: «В некотором царстве-государстве стоял на дороге вот такой двугорбый, готовый двинуться в путь, и на том верблюде высокий балдахин с золотыми кистями, и сидела под ним красивейшая из красивейших, а в некотором отдалении от нее стоял поэт, глядя на любимую, и вдруг воскликнул так громко, что его голос слышен и теперь, через тысячу лет: «О караванщик, не спеши! Уходит мир моей души!»

— Голос проникновенный, что и говорить,  — признала Рип,  — кому же он принадлежал?

— Я стихами не увлекаюсь. Это по Никитиной части.

— Скажите вы, Никита…

— Давай, бригадир!  — подхватил Шакир обрадованно: все-таки заставил Рип обратиться к Горбушину.

А тот, раздумывая, ответил не сразу:

— Назову поэта и буду читать дальше, но только на пари.

— Нет,  — скучно сказала Рип.  — На пари мы с вами однажды уже спорили.

Шакир опять подхватил, уже встревоженно — ведь вот-вот оборвется с таким трудом завязавшийся разговор:

— Американское пари — чего хочешь, то бери! Соглашайтесь, Рип! Вы услышите замечательное стихотворение, созданное на земле Туркестана десять веков назад. Никита упрям, без пари читать не станет, поверьте.

— У меня упрямства тоже достаточно,  — улыбнулась девушка.

— Хватило бы на двоих,  — подтвердил Горбушин.

Так они и не уступили друг другу.

Они подъезжали к Пскенту. Готовое нырнуть за горизонт, солнце смотрело сквозь синюю тучу, уже не сияющее и даже не сверкающее, а тускло-красное, похожее на рассеченный пополам чудо-арбуз, который лежал на столе у Дженбека в день его сорокалетия.

Остановка автобусов в Пскенте находилась рядом со строящимся хлопкозаводом. Шакир, выйдя из машины, узнал стройку.

— Привет!  — поднял он руку.

66

По центральной улице направились в глубь городка. Ни двухэтажного дома, ни большого магазина они не увидели, что удивило Горбушина. За двадцать пять столетий существования Пскент не построил ни одного большого здания? Дорогу для транспорта отделял арычок, вода в нем намертво стояла, загрязненная бумажками и арбузными корками; неужели сюда двадцать с лишком веков тянулись иссушенные жарою руки, когда мираб, распоряжающийся водой, пускал ее в эту канавку?.. Перед этой улицей, перед этим арычком Горбушину захотелось снять шляпу.

Шакира интересовало другое. Он стал подсчитывать единицы живого и машинного транспорта, движущегося по дороге. Минут пятнадцать шли они по улице и за это время увидели девять ишаков, четыре верблюда, один велосипед и две полуторки. Значит, главная тягловая сила тут — ишаки. В этом Шакир убедился и спустя два дня на большом праздничном базаре.