Голодная степь - [109]

Внезапно запахло горячим маслом и жареной бараниной, а минуту спустя друзья подошли к уличному торговцу беляшами.

— Ни шагу дальше,  — скомандовал Шакир.  — Ресторан открыт. Я утром заправлялся лепешкой с дыней, а с тех пор на зубах моих ничего не было.

— Может, дома поедим?  — возразила Рип.  — Вы не умрете еще несколько минут? Сейчас мы уже придем.

— Дома само собой, если ваши родные не испугаются посадить за стол двух боксеров среднего веса. Уртак, каждому по два горячих!

На обитом жестью табурете стояла жаровня, вкусно попахивая дымком, в казане с кипящим хлопковым маслом плавали беляши. На столе раскатанное тесто, в миске мясной фарш. Разговаривая с покупателем, человек схватывал левой рукой тесто, правой мясо, сворачивал беляш и с маху швырял его в казан, отчего брызги кипящего масла летели во все стороны, но прежде всего на одежду покупателя и белый фартук продавца, давно уже имеющий какой угодно цвет, только не белый.

— Пажалыста!  — весело предложил Шакиру продавец, показав на горку готовых, лежащих на блюде беляшей.  — Горячие, совсем гор-рячие, уртак!

— Нет,  — сказала Рип,  — нам, пожалуйста, достаньте из казана, и достаточно будет по одному.

— Пажалыста, можно оттуда, все можно!  — И беляши полетели в казан, заставив Рип быстро сделать шаг в сторону.

Ожидая, когда они зажарятся, Шакир взглядом показал продавцу на его фартук:

— Уртак, можно подумать, что ты не пироги печешь, а дизеля собираешь.

— Почему дизеля? Клянусь аллахом, это беляши! На, скушай, убедись в этом!  — Он поймал шумовкой два беляша, прихватив каждый куском газеты, один подал Рип, другой Горбушину, потом достал для Шакира.

Воистину другим миром пахнуло на ленинградцев, когда они следом за Рип свернули на узкую боковую улицу с высокими стенами-дувалами слева и справа и пошли по ней, как по коридору, вдыхая острый запах глины и пыли. Они спускались вниз, в сторону высоких синеватых гор Кураминского горного хребта. Улица с частыми поворотами круто уходила вниз, и казалось, пыли и запаха глины на ней становилось все больше. Петляя на этих поворотах и видя лишь дувалы, не позволяющие рассмотреть дома за ними, Горбушин, надышавшийся улицей уже до одурения, вдруг спросил себя: а чем тут дышат в июльский и августовский полдень, если трудно сейчас, ноябрьским вечером?..

— Город аллаха!  — заявил Шакир.

— Здесь и до аллаха кому-то молились,  — поправила его Рип.  — Ведь исламу всего только тысяча с небольшим лет.

Навстречу ехал старик на ишаке, в халате и тюбетейке, держа перед собой мальчика лет трех, тоже в халате и тюбетейке. Два наполненных чем-то канара свисали по бокам животного, едва не касаясь земли. И все же ишак, так тяжко нагруженный, резво переставлял свои тонкие ноги, устремляясь вверх по улице. Он лишь низко опустил голову да от усилий пошевеливал ушами.

Шакир остановился, произнес приветствие:

— Салам алейкум, уртак!

Старик остановил ишака.

— Алейкум ассалам…

— Скажи, зачем уши у твоего ишака такие большие?

— Ума много, уртак!

— Тогда продай его мне.

— Денег не хватит,  — засмеялся старик.

Скоро Рип свернула в еще более узкий переулок — тут и две встретившиеся подводы не разминулись бы,  — прошла еще немного, остановилась перед калиткой из черных от времени досок, в которые словно стреляли дробью — так их источил короед, и подняла руку, чтобы постучать, но замешкалась, отвечая Горбушину на вопрос о том, этот ли дом купил ее отец у старой узбечки.

— Да, она продала его, когда осталась вдовой с двумя дочерьми. Говорят, девушки были очень милы. Выходя на улицу, закрывали лицо чимбетом — это частая сетка из конского волоса, а затем надевали паранджу — своеобразный мешок с длинными рукавами, сшитый из хорошей шерстяной ткани синего тона.

— Чимбет и паранджа, сколько красоты придавали они девушкам!..  — не удержался Шакир.

Рип щедро улыбнулась ему и продолжала:

— Щеки они натирали белилами из риса или яичной скорлупы, брови подводили усмой, ресницы — сурьмой.

— Моей бы Халиде такую механику!  — хохотал Шакир.

— Много у них было всяких браслетов, бус и других украшений. Серьги носили с подвесками из серебряных и медных монет и цветного стекла,  — случалось, подвески своей тяжестью прорывали девушкам ушные мочки. Чтобы этого не получалось, они поднимали подвески на голову, поверх волос, связывали их одну с другой.

Рип улыбалась Шакиру, потому что благодаря его болтовне ей легко было с Горбушиным. Она уже жалела, что на именинах Нурзалиева предложила бригадиру поехать в Пскент вместе с нею.

— В наше время девушки носят чимбет и паранджу?  — спросил Горбушин.

— Девушки — нет. Некоторые старые женщины — да. На базаре вы увидите их.

— Чем занимается местная молодежь?

— Чем она занимается везде? Одни уезжают в города работать и учиться, другие идут в совхозы и колхозы, третьи — в местные учреждения. Таких, впрочем, мало. Пскент даже не районный центр.

Калитку открыла старая седоволосая женщина в темной одежде, маленького роста, смущенно что-то забормотавшая. Рип обняла ее, не дав договорить:

— Здравствуй, бабуля! И не говори по-своему, это наши гости.

Шакиру и Горбушину старушка ответила поклоном, и все направились по выложенной красным кирпичом дорожке к дому, окруженному фруктовыми деревьями.