Гоголь - [18]

и справедливости.

Даже когда Белоусов стал инспектором пансиона (отделения для казённокоштных студентов, находившегося в стенах гимназии) и в его обязанности была включена необходимость следить за своими подопечными (то есть докладывать в письменной форме об их умонастроении и поступках), он с неохотою писал свои «рапорты» и «доносы», как назывались в те времена такого рода бумаги. «Пансион наш теперь на самой лучшей степени образования, – писал Гоголь матери, –… и этому всему причина – наш нынешний инспектор; ему обязаны мы своим счастием – стол, одеяние, внутреннее убранство комнат, заведённый порядок, этого всего вы теперь нигде не сыщете, как только в нашем заведении. Советуйте всем везть сюда детей своих: во всей России они не найдут лучшего». «Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека, – рассказывает он Г. Высоцкому. – Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против, притязании конференции нашей и профессоров школяров. И, признаюсь, ежели бы не он, то у меня недостало бы терпения здесь окончить курс – теперь, по крайней мере, могу твёрдо выдержать эту жестокую пытку».

2

Прибытие Никоши в гимназию запомнилось соучениками его как явление комическое. Какой-то слуга или дядька привёл его, завёрнутого во множество фуфаек и курток, чуть ли не в тулуп, и повязанного поверх головы тёплым маменькиным платком. Дядька долго развёртывал его и распоясывал, все с любопытством смотрели на эти его усилия, пока из одёжек но выглянуло худенькое личико мальчика с длинным носом, пугливо озирающегося по сторонам. Он сразу насупился, нахохлился, и слёзы выдавились у него из глаз, когда собравшиеся вокруг гимназисты стали отпускать по его адресу шуточки.

Испуг Гоголя по приезде в далёкий город понятен. Его растерянность среди множества сверстников тоже. Как-никак это была не Полтава, где у отца было полгорода знакомых, и не поветовое училище, где учителя и ученики размещались в трёх небольших классах. Ещё подъезжая к гимназии, он поразился её белым колоннам, высоте здания, большим окнам и господству этого строения над низкорослым Нежином. В передней их встретил швейцар или сторож – солдат с синим пятном под глазом, но зато ручки дверей были бронзовые, лестница, по которой его повели наверх, – широкая, а от простора приёмной залы у него закружилась голова. Никоша хватался за рукав дядьки Симона, оглядывался на черниговского прокурора Е. И. Бажанова, привёзшего его в своей карете, и взгляд его говорил: «Возьмите меня обратно».

Таковы же были его первые письма к «Папиньке и Маминьке»: «О! естлибы Дражайшие родители приехали в нынешнем месяце, – писал он, – тогда бы вы услышали что со мною делается. Мне после каникул сделалось так грустно что всякий божий день слёзы рекой льются и сам не знаю от чего, а особливо когда спомню об вас то градом так и льются…»

Письмо это относится к тому времени, когда Никоша уже был определён на квартиру к немцу Е. Зельднеру, который взялся – за хорошую плату – быть наставником сына Василия Афанасьевича.

Получив это послание, Василий Афанасьевич так расстроился, что заболел. Узнав об этом, жена Андрея Андреевича Ольга Дмитриевна Трощинская писала Марии Ивановне: «Не стыдно ли ему занемочь от того, что Никоша скучает в пансионе без вас». Василий Афанасьевич сначала хотел взять сына домой, но потом раздумал и послал в Нежин нарочного с запросом Зельднеру.

Обиженный недоверием, немец отвечал ему: «Сын ваш очень не разсудный мальчик во всех делах… и он часто во зло употребляет ваше отеческой любов…» В наказание за то, что он подверг родителей печали, Зельднер оставил его после обеда без чая. Оправдываясь, он писал, что «без маленькие благородние наказание не воспитывается ни один молодой человек…».

Житье с Зельднером, который требовал от Василия Афанасьевича то сушёных вишен, то ещё каких-то даров из экономии Васильевки, жизнь, продолжавшаяся до перехода в 1822 году на казённый кошт, была горькой, обидной. Немец не только допекал Никошу своей аккуратностью и жадностью; теперь каждая фраза его переписки с папенькой и маменькой просматривалась и цензуровалась: вместо призывов о помощи и жалоб на бумаге появлялись уверения в счастливом времяпрепровождении и хороших успехах.

А успехов не было. Гоголь учился дурно, особенно не успевал по языкам, и Иван Семёнович Орлай, делавший снисхождение сыну Василия Афанасьевича, с которым они были соседи и которого он знал по встречам у Дмитрия Прокофьевича, писал в Васильевку: «Я знаю, сколь много любите вы сына своего, а по сему считаю, во-первых, нужным уведомить вас, что он здоров и хорошо учится… Жаль, что ваш сын иногда ленится, но когда принимается за дело, то и с другими может поравняться…»

Добрый Орлай щадил самолюбие и чувства отца Гоголя, потому что отметки Никоши по всем предметам оставляли желать лучшего. Два года, которые он провёл в Полтаве, не подготовили его к поступлению в гимназию. У других за плечами были годы пребывания в училищах и пансионах, занятия на дому с первостатейными учителями – многие из однокашников Гоголя знали до поступления в лицей латынь, французский и немецкий языки, свободно читали Вольтера и Руссо. Таков был, например, Нестор Кукольник, вечный антагонист Гоголя, которому Гоголь сначала сильно завидовал. Всё давалось беспечному Нестору – и науки, и игра в бильярд, и гитара в его руках пела, и нежинские дамы рано стали обращать на него внимание. Нестор Кукольник, как и Василий Любич-Романович или Редкий, был учеником, который знал, может быть, более, чем некоторые из учителей и профессоров, случалось, профессора обращались к ним за помощью, чтобы перевести какое-то трудное место из Горация или вспомнить полузабытый факт из «Истории крестовых походов» Мишо.