Гоголь - [164]
Мы бы, верно, все стали чрез некоторое время в такие отношения друг к другу, в каких следует нам быть. Тогда бы и мне и вам оказалось видно и ясно, ЧЕМ (выделено Гоголем. – И. З.) я должен быть относительно вас. Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас: бог недаром сталкивает так чудно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении вас, как верный пёс, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего. Не сердитесь же; вы видите, что отношенья наши хотя и возмутились на время каким-то налётным возмущеньем, но всё же они не таковы, чтобы глядеть на меня как на чужого человека, от которого должны вы таить даже и то, что в минуты огорченья хотело бы выговорить оскорблённое сердце. Бог да хранит вас. Прощайте. Обнимите крепко всех ваших. Весь ваш до гроба.
Н. Гоголь».
В нашем «тёмном» романе наступает наконец-то некоторое прояснение. Всё же высказанное здесь Гоголем недвусмысленно. Слова о «верном псе» при «господине своём» говорят сами за себя.
Не вызывает никакого сомнения, что «предложение» Гоголя дошло до Анны Михайловны и её матери. И у них был повод «рассердиться» на него. Во-первых, он сделал это без предварительного разговора с ними, во-вторых, окольным путём. Сама идея о том, что Гоголь может стать членом их семейства в полном смысле этого слова, тоже должна была смутить – по крайней мере, графиню-мать. Гордая внучка Бирона должна была вознегодовать на этот «дерзкий» поступок. Её дочь и Гоголь? Как ни высоко она ценила его умственные способности, как ни трезво смотрела на внешние данные своей младшей, но всё же это был не жених.
Гоголь ещё не знает об этой реакции графини-матери, но старается предупредить её гнев через дочь. Понимая, что и Анна Михайловна имеет основания сердиться на него, он оправдывается, отступает, но отступает с честью, с развёрнутым знаменем, если можно так сказать.
Это единственное из известных нам любовное письмо Гоголя остаётся всё же письмом Гоголя. В нём не только оправдания, но и поучения, порицания, в нём есть гордость Гоголя, хотя есть и его смущенье.
С одной стороны, он называет вещи своими именами («верный пёс» и т. д.), с другой – ничего не говорит о существе дела, хотя называет свершившееся «делом». Дело сие уже «случилось», отношения к семейству Вьельгорских в него уже «замешались» – он признает факт какого-то поступка со своей стороны, но всё же не решается назвать его. И здесь присутствуют «мутные облака недоразумений», позволяющие ему уйти без позора.
Не зря перед нами не черновой текст, не живое письмо, писанное с помарками и зачёркиваниями, не стыдящееся подставить свои слабости и описки, а беловой текст, выправленный до последней запятой, без единого следа состояния писавшего его.
И – в довершение всего – на нём нет даты.
Это как бы письмо, отправленное никому и никуда, ибо и имени Анны Михайловны Вьельгорской здесь не упоминается тоже.
И лишь связь этого письма с другими письмами к Вьельгорским и некоторые бытовые подробности, говорящие о том, что они имеют отношение к их семейству, ставят это безымянное послание Гоголя на место в действительной истории его жизни.
Уже в письме от 3 июня 1849 года к Анне Михайловне Вьельгорской есть прямая ссылка на безымянное письмо: «Вот отчего мне казалось, что жизнь в деревне могла бы больше доставить пищи душе вашей, нежели на даче». Этот факт, как и другие факты, позволяет нам отнести безымянное письмо Гоголя к 1849 году. В Полном собрании сочинений Н. В. Гоголя (Изд-во АН СССР. М., 1952, т. XIV) оно датируется весной 1850 года, так же датировал его и биограф Гоголя В. И. Шенрок. В. Шенрок считал, что после факта сватовства отношения Гоголя с Вьельгорскими, по крайней мере, письменные, должны были прерваться. Отношения эти прервались в 1850 году. Но причиной прекращения переписки было вовсе не сватовство, а общее ослабление интереса Гоголя к своим корреспондентам, в числе которых находились не одни Вьельгорские. Начинался иной кризис – творческий, отдалялось окончание второго тома «Мёртвых душ», и уже сосредоточение на поэме (и на себе) отвлекало Гоголя от всего другого.
Что же касается продолжения переписки между ним и Вьельгорскими в конце 1849 и начале 1850 года, то она должна была продолжаться: это было в интересах и Гоголя, и семейства графини Анны Михайловны.
В пользу того, что безымянное письмо было написано весной 1849 года, говорит и контекст гоголевской переписки с другими лицами. Ничто в письмах весны 1850 года не намекает на катаклизм, потрясший всё существо Гоголя. Есть жалобы на болезнь, на «простуду», на «изнурение телесное», но это обычные жалобы обычного Гоголя. Письма весны 1849 года кричат о потрясении, вопиют о нём. В них, наконец, есть прямые цитаты из безымянного письма, текстуальные совпадения с ним. «Я весь исстрадался…» – пишет Гоголь в мае 1849 года A. О. Смирновой. «Я много исстрадался в это время» – B. А. Жуковскому. «Я много выстрадался с тех пор…» – пишет он Вьельгорской. Обращённый к ней совет пожить среди крестьян и упрёк в связи с нежеланием сделать это почти буквально повторены в письме к сёстрам от 3 апреля того же года: «Как бы то ни было, бедные крестьяне в поте лица работают на нас. А мы, едя их хлеб, не хотим даже взглянуть на труды рук их…»
