Гоголь - [130]

Мечась между потребностями сердца и ума, которые не насыщаются страстями, она и встречается с Гоголем в 1843 году в Риме. Ей 33 года. Гоголю 34. Для женщины XIX века это уже начало старения, это последний цвет, первые приступы хандры. Поэтому с такой силой просыпается в ней ум, вся её неистраченная природа духовная, которую она глушила естественной жизнью, чтобы жить, проживать и наслаждаться жизнью. Настала пора, когда бывшая повелительница лучших умов России (ей посвящали стихи Жуковский, Пушкин, Вяземский, Лермонтов) стала чувствовать, что вокруг неё не так много людей, не так много мужчин, хотя она ещё хороша собою и глаз её свеж, а понимание человека стало совершенней и злее. Да, да, злее – к жестокости и жёсткости отношения к ближним её приучил двор, вся эта двусмысленность положения при дворе – положения «генеральши» уже с юного возраста (фрейлины считались по табели о рангах в четвёртом классе) и вместе с тем рабыни повелителя дворца или его братьев – великих князей, рабыни их каприза и прихоти. Всё это порождало презрение и к себе и к другим, давшим себя увлечь этой игрой, подчиниться её правилам и, с другой стороны, презрение к донкихотству, идеальности, всякому благонравию, чистоте душевной.

Гоголь в этой ситуации открылся ей заново: он свалился на неё, как счастливый дар, она и не думала когда-либо, что так повернётся к нему. Он сейчас лучше всего годился ей в друзья, потому что ничего страстного не могло быть между ними – при всём выросшем для неё авторитете Гоголя (особенно после «Мёртвых душ») он оставался героем не её романа, он был в некотором роде «моветон», как говорил ей о нём князь Гагарин ещё в 1837 году в Бадене. Их сблизил Рим, Рим февраля 1843 года.

Гоголь чуть ли не бросился к ней с раскрытыми объятиями. Тут же составил он подробный план осмотра города, окрестностей. Он потащил её в Кампанью, облазил с ней купол св. Петра, где она на стене внутренней разглядела надпись царя: «Я здесь молился о дорогой России». Гоголь был расфранчён как никогда: серая шляпа, голубой жилет, малиновые (цвета малины со сливками) панталоны. Он, видимо, хотел понравиться ей. Она смеялась над ним в душе, над его неловкостью, безвкусицей, над тем, как он, не имея фрака, подкалывал булавками сюртук, входя под своды храма. Ему казалось, вероятно, что он выглядит комильфо, что он вровень с нею, и, когда она без желания обидеть спросила его: «А где же перчатки?» – он обиделся. Так и пахнуло на него холодом аристократизма и отдалённостью. На следующий день маскарад был снят, и он явился в обыкновенном платье.

Зато она оценила его познания, его точную ориентировку в мире древности, в мире искусства, в который он ввёл её на второй же день её пребывания в великом городе.

Эта женщина была достойной собеседницей и оппонентом, с ней было интересно, кроме того, её не увядшая красота волновала его. Не такой он был монах и отшельник, чтоб вблизи красивой, блестящей женщины не чувствовать её обаяния, не смущаться, не тушеваться. Как ни высоко он ставил себя, как ни сознавал трезво невозможность какого-либо увлечения с обеих сторон, всё же эти часы общения в Риме были не только беседами и прогулками двух добрых приятелей – они удовлетворяли и эстетическое чувство Гоголя.

С той поры потянется за ним слава пленника Смирновой. И Петербург и Москва (особенно Москва) станут подозревать его в романе, в слишком страстной привязанности к этой «сирене (как называл её С. Т. Аксаков), плавающей в волнах соблазна». Что ж, она и была сиреной, но не только ею. Умная женщина, она понимала, что Гоголь не герой-любовник, и отдавалась дружбе с ним легко, просто, без чувства опасности. Опасность, впрочем, могла существовать лишь для него, но и этого она не боялась – слишком умён был и он, слишком скрытен, слишком горд. Опыт жизни подсказывал ей, что если что-нибудь и случится, то спутник её никогда об этом не скажет, не подаст и вида и тем самым избавит и её и себя от неловкости. И она была за эту сторону их общения благодарна Гоголю. С ним именно потому было просто, что во всех остальных случаях начиналось хорошо, а оканчивалось весьма пошло. Даже в Риме, когда они однажды ехали в открытой коляске вместе с В. А. Перовским (Гоголь в другой ехал сзади), Перовский (генерал, немолодой мужчина) пытался обнять её и сорвать поцелуй. С Гоголем такого не могло быть никогда. Это давало свободу; и поняв оба, что именно эта свобода и есть лучшее приобретение их дружбы, они как бы молча согласились блюсти её и дальше, охранять её, культивировать и пестовать. А что было в сердце у Гоголя… Вся дальнейшая их переписка, их разговоры и встречи, уровень откровенности, который они сами себе поставили – а он рос по мере их сближения, – говорят о том, что романа не было, был роман, но иного свойства.

Он завязался в Риме и продолжился в 1843 – 1844 годах в Ницце, где Гоголь и Смирновы жили бок о бок зиму. «Я тороплюсь прожить молодость, – писала Смирнова поэтессе Е. П. Ростопчиной, – мне кажется, что известный возраст есть гавань, в которой отдыхаешь после борьбы… Тогда только, когда сердце моё будет преисполнено одним-единственным божественным чувством, только тогда я найду покой в здешней жизни и только тогда смогу любить жизнь».