Гоголь - [126]

Прекрасные намерения и сознание обращения в новую веру не совпадают с поступками – он это понимает, он казнится этим, но гордость, гордость и увлечённость собою (и новой идеей в себе) заставляют его забывать о близких.

Эта личная жёсткость к людям в соединении со светлыми призывами «быть светлей» и верить в то, что всё светлей и светлей становится будущее, не могла не дойти до людей, они, в свою очередь, ожесточались; от слов его, по их мнению, отдавало ханжеством и великой гордынею. А он, может быть, и слов не находил: искренне искал, хотел «обрести язык», но съезжал на старое, на прописи и мораль, и стихия евангелического поучения, которое гораздо гуманнее в первоисточнике, смешивалась в его языке с речью какого-нибудь блюстителя нравов, им самим высмеянного.

Трагический парадокс! Гоголь, чувствующий смех, понимающий смех и смешное и в мгновение ока засекающий отскок серьёзного в смешное, превращение истины в пародию на неё, сам шлёт сейчас эти вдохновенно-сердечные пародии в Россию. Всё шире расходится трещина между ним и Россией. «Жизнь моя давно уже происходит вся внутри меня… результат её явится… весь в печатном виде», – обещает он Данилевскому.

4

В 1843 году M. H. Катков, тогда ещё молодой журналист, записывает: «Только и слышишь, что Гоголь да Гегель, да Гомер, да Жорж Занд». «Мода» на Гоголя не прошла – наоборот, она всё более входит в силу: перечитывают «Мёртвые души», читают сочинения и видят, что он не принадлежит ни той, ни другой стороне. Тот же Катков пишет А. Н. Попову: «Я здесь молчу и только слушаю; там слышишь, что Россия гниёт, здесь, что Запад околевает, как собака на живодёрне; там, что философия цветёт теперь в России, здесь – что философия… сука, что она есть не более как выражение немецкого филистерства. Но надо всем царит в непоколебимой высоте Гоголь».

Приятные слова, и Гоголь, не слыша их, догадывается об этом. Кажется, ничего добавлять к сему не нужно – он жив, он существует, он влияет… но ему мало. Его не понимают одинаково и «мурмолконосцы» (острота Хомякова в свой собственный адрес) и «западные» (Белинский). И он хочет вмешаться, объяснить и тем и другим высшую истину. Станьте «на высоту бесстрастья», призывает он москвичей, «соединитесь ради меня тесней и больше и сильней друг с другом».

Вместе с тем он перекладывает на них свои финансовые дела. Он шлёт целую петицию Шевыреву с просьбой составить комитет по обеспечению его деньгами на ближайшие три года, в продолжение которых он будет получать от них по шести тысяч в год и писать второй том поэмы. По окончании его и возвращении в Россию он вернёт долги и отплатит за услугу благодарностью. Но собравшиеся по этому случаю Шевырев, Погодин и Аксаков не могут найти согласия. Погодин, уже два года не переписывающийся с Гоголем, отказывает, Шевырев молчит, только Аксаков занимает для Гоголя деньги и шлёт ему, Шевырев и Погодин ждут от Гоголя не обещаний, а тетрадей с новыми частями поэмы. Они ссылаются на публику, которая ждёт того же. Об этом пишет ему и Прокопович. Гоголь ему отвечает: «Да и почему знает она (публика. – И. З.), что такое будет во 2 томе? Может быть то, о чём даже ей не следует и знать и читать в теперешнюю минуту, и ни я, ни она не готовы для 2 тома».

И опять призывает он оглянуться на себя и вырваться из круга журнальной литературы: «Но как только выберешься хотя на миг из этого круга и войдёшь на мгновенье в себя, увидишь, что это такой ничтожный уголок… Вблизи, когда побудешь с ними, мало ли чего не вообразится? а как взглянешь с места повыше – увидишь, что всё это на минуту… сегодня гегелисты, завтра шеллингисты, потом опять какие-нибудь исты… (выделено Гоголем. – И. З.). Человечество бежит опрометью… пусть его бежит, так нужно. Но горе тем, которые поставлены стоять недвижно у огней истины… Не опровержением минутного, а утверждением вечного должны заниматься» они. Прежде «чем сразиться с миром», пишет Гоголь, надо «воспитать себя».

Всё же мысль о сражении не оставляет его. Но как же тогда стояние у огней истины? Стояние – это неподвижность, сражение – движение. Впрочем, и стояние есть сражение, сражение в стоянии, в отстаивании того, что неразумное человечество хочет в своём беге смести. Пред Гоголем пример Жуковского, который, удалившись от света, от текущей минуты, переводит «Одиссею». В этом подвиге старого поэта, как и в художническом подвиге Александра Иванова, никого не пускающего в свою мастерскую, он видит поддержку избранному им пути. Выйдет поэма Гомера, падёт покрывало с холста Иванова, и тогда всколыхнётся минутное, поразится, падёт ниц перед вечным.

«Останавливаясь», Гоголь тем не менее не стоит на месте. Годы «антракта» – годы чтения. «Когда я пишу, тогда уже ничего не читаю и не могу читать», – признается он. 1843 и особенно 1844 годы – это время углублённого «вхождения в себя» и через книги. Главным чтением Гоголя становится духовная литература. Он изучает отцов церкви, жития святых, читает «Памятник веры» и «Подражание Христу» Фомы Кемпийского. Чтение перемежается со штудированием статистик, хозяйственных отчётов о состоянии экономики Руси, сборников русских песен, описаний русских обрядов, обычаев, деяний исторических деятелей. Но с одною книгою он не разлучается ни в дилижансах, ни в гостиницах, ни по пути к источнику в каком-нибудь курортном городке. Это Евангелие.