Гоголь - [125]
Подвиг подвигом, а жизнь жизнью. И она идёт, газеты и журналы пишут о «Мёртвых душах», корреспонденты шлют письма из Петербурга и Москвы, Гоголь лечится, пишет письма маменьке и сёстрам, съезжается с H. M. Языковым, которого давно знает и любит по Москве, пользуется с ним водами в Гастейне, потом направляется в Венецию и оседает к зиме в Риме.
Шевырев получает точные указания по выплате долгов и раздаёт их, Прокопович с Белинским вычитывают гранки его сочинений, славянофилы ссорятся с западниками, актёры спорят за право первыми разыгрывать его пьесы. Он отдаёт все права Щепкину, негодует по поводу своевольного представления на сцене в Петербурге «Мёртвых душ», латает старые отрывки и дописывает «Театральный разъезд». 1842 год ещё заполнен этим – кройкой и перекройкой старого, ожиданием выхода томов собрания сочинений, которое он поручил издавать Прокоповичу, перепиской и досылкой правки к корректуре. Гоголь трудится. Последнее его усилие в драматическом роде – «Театральный разъезд», хотя он сознает, что тот никогда не будет поставлен в театре. Этой пиесою он заключает четвёртый (и последний) том, ставя точку на сделанном, подводя черту.
«Театральный разъезд», набросанный сгоряча после представления «Ревизора», теперь перемарывается и превращается в комментарий к сатире вообще, в некий общий расчёт Гоголя со своим читателем и критикой. Появление этого сочинения Гоголя в январе 1843 года было новостью для русской публики. Им Гоголь как бы прощался с нею в том смысле, что всё объяснял ей о себе и о своём смехе и предупреждал, что более объясняться не будет. Как он, однако, заблуждался! Великое объяснение ещё ждало его, оно-то и стало тем чистилищем, через которое ему публично пришлось пройти в эти годы. Мы имеем в виду «Переписку с друзьями», которая явилась итогом и плодом «антракта».
3
Как ни глубоко спрятаны в Гоголе душевные перемены тех лет, как ни скрыты они за дымовой завесой не выработавшегося языка, всё же и открыт он достаточно, все точные указания на характер перемен мы имеем в его же письмах. Показательно в этом смысле письмо к Данилевскому, с которым он никогда не лукавил, а если и лукавил, то менее, чем с кем-либо. Сам тон их отношений, установившийся с детства, не располагал к дипломатии,
На этот раз он пишет письмо-наставление, письмо-проповедь, которое, конечно же, должно было обидеть Данилевского. Но Гоголь в своём новом чувстве как бы отдаляется от Данилевского, как бы рвёт личные нити, связывающие их, и оттого жестоки его приговоры, холоден дух письма, написанного как бы с горной вершины, с отдалённости снеговой. Точно такие же письма получают Д. Е. Бенардаки и П. В. Нащокин, но те не «ближайшие», те из многих.
«Увы! разве ты не слышишь, что мы уже давно разошлись, что я уже весь ушёл в себя, тогда как ты остался ещё вне?» – эти слова, сказанные с жестокостью прямоты и отбрасывающие того, к кому они обращены, в невозвратимую даль, не могли не отозваться болью в сердце Данилевского.
Здесь проявилась чёрствость и жестокость правды, ибо Гоголь был прав: Данилевский всё ещё метался по жизни, не найдя ни службы, ни призвания, ища опору и место своё, Гоголь давно выбрал и шёл по своей дороге.
Всё это было и раньше, но тогда Гоголь был милостив, он молчал или делал вид, что различия нет, что юность и воспоминания скрепляют их, что узы те неразрывны. Единственное, что скрашивало жестокость высказанного, – это искренность и сознание того, что Данилевский выдержит, что, обидевшись, он не до конца поймёт, что сказал ему в приступе откровенности Гоголь.
Гоголь жаждал любви, любовь толкала его на узнавание (и высказывание) всей правды. Но в требовательности своей, не подготовленной никаким переходом в отношениях с другими людьми, он терял нежность. Получалось несправедливо. «Ты должен съёжиться…», «одеваться ты должен скромно…», «ты не должен ни чуждаться света, ни входить в него», «ты должен сохранить всегда и везде независимость лица своего», «ты должен пренебречь многими мелочами», «ты должен быть теперь нараспашку в письмах со мною… со всей скукой, ленью, с заспанной наружностью…», «даю тебе одно из правил…», «отовсюду… я буду посылать к тебе слово…», «мудростью небес вложено мне в душу» познание.
Так может писать седовласый учитель своему бывшему ученику, поживший наставник подопечному, но не одногодок одногодку, приятель приятелю, земляк земляку. Увлечение, увлечение слышится здесь. Оно распространяется даже на письма к домашним, которые тоже теряют тепло и превращаются в списки выработанных для сестёр и матери правил, а со старшей сестрой Марией, раздражённой его поучительством, Гоголь порывает. Порывает навсегда, не признав в ней сестру души своей. В своей бесконечной любви он отделяется от любви к тем, кто окружает его, кто в ней более всего нуждается, он головой любит, но сердцем не растопляется.
