Гоголь - [121]

Такова поэтика «Мёртвых душ» и таково начало новых отношений русской литературы с читателем. Именно с Гоголя начинает она так активно заботиться о читающем, обращаться вовне, имея в виду внутреннюю цель. Из гоголевского полемизма вырос полемизм Достоевского. Но в те поры, когда явился первый том «Мёртвых душ», это была новость.

Автор искал критик, возражений – он их получил. Не замедлили откликнуться и печатная критика и устная. Выступили все главные издания и партии – «Русский вестник», «Библиотека для чтения», «Северная пчела», «Москвитянин», «Современник». В Москве вышла брошюра К. Аксакова, где Гоголь назывался русским Гомером. К. Масальский в «Сыне отечества» писал: «Правда, что между Гомером и Гоголем есть сходство: обе эти фамилии начинаются, как видите, с Го». Букет был полный. Многочисленные адресаты Гоголя докладывали об отзывах провинции. Прокопович писал: «Всё молодое поколение без ума… старики повторяют «Сев. пчелу» и Сенковского…

Все те, которые знают грязь и вонь не понаслышке, чрезвычайно негодуют на Петрушку, хотя и говорят, что M(ёртвые) Д(уши) очень забавная штучка; высший круг, по словам Вьельгорского, не заметил ни грязи, ни вони и без ума от твоей поэмы.

Один офицер (инженерный) говорил мне, что МД удивительнейшее сочинение, хотя гадость ужасная. Один почтенный наставник юношества говорил, что МД не должно в руки брать из опасения замараться: что всё, заключающееся в них, можно видеть на толкучем рынке. Сами ученики почтенного наставника рассказывали мне об этом после класса с громким хохотом. Между восторгом и ожесточённой ненавистью к МД середины нет… Один полковник советовал даже Комарову[12] переменить своё мнение из опасения лишиться места в Пажеском корпусе, если об этом дойдёт до генерала, знающего наизусть всего Державина…»

Повторялась история с «Ревизором». Казалось, разыгрывался ещё не опубликованный, но написанный «Театральный разъезд». Гоголь всё это предвидел. На «свет» (высший круг) надежды не было. Свет что: ему и запах Петрушки не страшен – он не слышит этого запаха. Он готов посмеяться над «забавной штучкой» именно потому, что она его не касается: опять какие-то уроды, кикиморы, живущие в своих поместьях… Свету вообще не было дела до русской литературы – он читал только французскую. Поэма Гоголя могла ему показаться в лучшем случае пикантной, как свежий, хотя и сальный анекдот. Что же до «молодого поколения», то и его восторги не тешили авторского самолюбия. В письме к С. Т. Аксакову, сообщавшему ему об успехе «Мёртвых душ» у молодёжи, Гоголь писал: молодость всегда горяча, всегда оппозиционна; что не нравится старикам, нравится ей. Она за новое, ещё не зная как следует цены этому новому. Подождём суждения зрелых умов, добавлял Гоголь.

Но и зрелые умы – из тех, кто мог высказаться, – высказались. Одни печатно, другие в дневниках, разговорах, письмах. Где-то на Басманной «негодовал» Чаадаев. Против чего он негодовал – против Гоголя или против его апологетов? Разлад среди «москвичей» по поводу «Мёртвых душ» зафиксировал Герцен. В своём дневнике в июле 1842 года он писал: «Толки о «Мёртвых душах». Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это апофеоза Руси, Илиада наша, и хвалят, след., другие бесятся и говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты. Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апофеозу смешно, видеть одну анафему несправедливо».

За месяц до этого, ещё в Новгороде, прочитав впервые поэму, Герцен записал в том же дневнике: «…горький упрёк современной Руси, но не безнадёжный… Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлечённые, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова, так, как грустно нам в самом деле, и там и тут одно утешение в вере и уповании на будущее; но веру эту отрицать нельзя, и она не просто романтическое упование «ins Blaue» (на небеса), а имеет реалистическую основу, кровь как-то хорошо обращается у русского в груди. Я часто смотрю из окна на бурлаков, особенно в праздничный день, когда, подгулявши, с бубнами и пением, они едут на лодке; крик, свист, шум. Немцу и во сне не пригрезится такого гулянья; и потом в бурю – какая дерзость, смелость: летит себе, а что будет, то будет. Взглянул бы на тебя, дитя – юношею, но мне не дождаться, благословляю же тебя хоть из могилы».

Были такие мнения и в «западном» лагере… А Д. Н. Свербеев, славянофил, говорил, что Гоголь опозорил Россию, выставив её в таком виде перед Западом. Он делал то же, что и Кюстин, но тот француз, шаромыжник, а этот свой, русский. Негодовали в Москве, в Петербурге и в глуши. Негодовали и читали, расхватывали поэму, ссорились из-за неё и мирились. Пожалуй, не было со времени триумфа знаменитых пушкинских ранних поэм такого успеха у книги на Руси. Решительно нельзя было найти грамотного человека, который бы не прочитал её. Даже царь оскоромился – пролистал поднесённый ему экземпляр. Позже он говорил Смирновой: я ценю его (Гоголя), он хороший писатель, но не могу простить ему грязных выражений.