Гоголь и географическое воображение романтизма - [14]
Третья глава второй части «Драма взгляда[93] в географическом пейзаже Гоголя» посвящена сдвигу в репертуаре скопических режимов Гоголя от картографического/барочного к итальянскому перспективизму в пейзаже, открывающем второй том «Мертвых душ». Глава начинается с обзора тех особенностей в пейзажах Гоголя, которые позволяют соотнести их с барочным искусством и барочным режимом наблюдения, для которого характерны недоверие к видимости, аллегоричность, темнота смысла и, следственно, особая герменевтика. Пейзаж фантазии (термин К. Кларка), которым открывается второй том «Мертвых душ», обладает явными географическими чертами, восходящими к «Путешествию по разным провинциям Российской империи» Палласа и к гоголевскому конспекту этого сочинения. Однако географические детали описания только помогают уличить Гоголя в фантастическом построении пейзажа, совместившего три географических образа гор, как это показано на карте Российской империи 1745 г. (ил. 3). Отличительной чертой этого пейзажа является итальянская перспектива, особо выделяющаяся на фоне барочных пространственных образов Гоголя. Здесь рассматривается и иконографическая связь гоголевского пейзажа с живописной традицией Возрождения XVI в., которая попутно оговаривается. Интригу описания местности в начале второго тома создает его дублированная репрезентация – один и тот же пейзаж представлен дважды: в разной последовательности объектов и в разных режимах наблюдения, на основе которых можно проследить меняющееся отношение Гоголя к изображаемой действительности. Анализ открывает весьма неожиданный для писателя поворот к научной картине мира, управляемой самоуверенным картезианским субъектом, что противоречит как многочисленным интерпретациям гоголевского творчества, так и, надо полагать, замыслу самого писателя.
В заключении фрагментарно прослежена дальнейшая судьба географического воображения романтизма в русской литературе. Уже в следующем поколении писателей пейзаж Гоголя и тема географии получили продолжение в творчестве И. С. Тургенева и И. А. Гончарова. Если Тургенев построил свои русские пейзажи в «Записках охотника» как ответ Гоголю на его пейзажи в «Мертвых душах» и как контрапункт украинским природоописаниям, то Гончаров в первой главе книги очерков «Фрегат „Паллада“» продолжил тему влияния географии на воображение детей, которая составила основной пафос гоголевской статьи. Наследником этого пафоса в конце XIX – начале ХХ в. стал Н. С. Гумилев. Африканские стихи Гумилева могут служить свидетельством жизнеспособности того географического образотворчества земель и людей, которое характеризует статьи из «Арабесок». Последний фрагмент этого беглого обзора касается географического и поэтического творчества современного российского автора Д. Н. Замятина.
Произведения Гоголя цитируются по Полному собранию сочинений в 14 томах; ссылки приводятся в тексте с указанием номера тома и страницы.
Ссылки на новое академическое издание – Полное собрание сочинений и писем в 23 томах – даются в тексте сокращенно: ПССП, с указанием номера тома и страницы.
Текст статьи Гоголя, который приводится полностью перед первой частью по публикации в «Литературной газете», цитируется со ссылкой на номер параграфа.
При цитировании источников XIX в. предпринимается минимальная модернизация орфографии: заменяются устаревшие буквы на современные, убирается – ъ в конце слов, окончания родительного падежа единственного числа прилагательных – аго/-яго заменяются на – ого/-его, окончание прилагательных множественного числа – ыя заменяется на – ые, написания типа восраста заменяются на соответствующие современным орфографическим правилам (возраста). Употребление прописных букв сохраняется такое, как в цитируемых источниках.
Часть I
Статья Гoголя «Несколько мыслей о преподавании детям географии» на фоне географического дискурса эпохи
Н. В. Гоголь
Несколько мыслей о преподавании детям географии
(1) Велика и поразительна область Географии: край, где кипит Юг и каждое творение бьется двойною жизнью, и край, где в искаженных чертах природы прочитывается ужас и земля превращается в оледенелый труп; исполины-горы, парящие в небо, наброшенный небрежною кистью очаровательный, полный разнообразия вид, и раскаленные пустыни и степи, оторванный кусок земли посреди безграничного моря; люди и искусство, и предел всего живущего![94] – Где найдутся предметы, сильнее говорящие юному воображению! Какая другая наука может быть прекраснее для детей, может быстрее возвысить поэзию младенческой души их![95] И не больно ли, если показывают им вместо всего этого, какой-то безжизненный, сухой скелет[96], холодно говоря: «Вот земля, на которой живем мы, вот тот прекрасный мир, подаренный нам Непостижимым его Зодчим!»[97] – Этого мало: его совершенно скрывают от них и дают им вместо того грызть политическое тело, превышающее мир их понятий и несвязное даже для ума, обладающего высшими идеями[98]. – Невольно при этом приходит на мысль: неужели великий Гумбольдт[99] и те отважные исследователи, принесшие так много сведений в область науки, истолковавшие дивные иероглифы
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.