Гоголь и географическое воображение романтизма - [13]
Вторая часть исследования представляет анализ пейзажей Гоголя с точки зрения привлеченных к ним географических источников. Всей второй части предшествует теоретическое введение, в котором понятие пейзажа концептуализировано как общее для разных областей искусства и знания: живописи, географии, литературы, ландшафтного дизайна, объединенных основным условием пейзажа – присутствием субъекта, который наблюдает и творит пейзаж. В силу вариативности жанра географического пейзажа в прозе Гоголя в отношении наблюдателя к анализу пейзажей привлекается репертуар скопических режимов современности, описанный в хрестоматийной статье М. Джея[91]. Репертуар включает три режима: итальянский перспективизм, картографический взгляд голландского пейзажа и барочный взгляд, свойственный нашей эпохе в не меньшей мере, чем XVII в. Все три режима присущи гоголевским природоописаниям, не проявляясь в них в чистом виде, однако с явным преобладанием одного или другого типа. Смена режимов наблюдения позволяет нащупать переломные моменты в практиках наблюдения и репрезентации пространства, которые создают некий тайный сюжет зрелищности в прозе Гоголя. Такими моментами являются: 1) появление картографического режима в «Страшной мести» и последующих украинских повестях с историческим содержанием; 2) переход к символическому пространству в первом томе «Мертвых душ» и в «Выбранных местах из переписки с друзьями»; 3) внедрение итальянского перспективизма во втором томе поэмы. Обнаружение последнего режима позволяет ретроспективно выявить и оценить барочный взгляд Гоголя в украинских повестях. Барочная перспектива сочеталась у писателя с картографическим импульсом и участвовала в процессе приобщения географических источников. Роль последних в пейзажах, отмеченных сменой режима зрения (первый и третий случаи), не одинаковая, но в обоих случаях решающая.
Каждой главе второй части предшествуют фрагменты из тех произведений Гоголя, которые в этих главах анализируются, тексты сопровождены примечаниями, направленными на раскрытие источников и пунктирное обозначение ключевых понятий и параллелей.
Первая глава второй части «Картографический импульс в пейзаже „Страшной мести“» посвящена анализу картографической основы пейзажей в этой повести, написанной сразу после публикации статьи «Несколько мыслей о преподавании детям географии». По сравнению с ранее созданными повестями «Вечеров…» «Страшная месть» обладает совершенно иной точкой зрения повествователя, чем повести, написанные до нее, «Сорочинская ярмарка» и «Майская ночь». В последних природоописания Гоголя строились таким образом, что позиция наблюдателя помещалась внутри пространства, которое охватывало его куполообразной сферой. В «Страшной мести» появляется нефиксированный взгляд сверху вниз, который блуждает по поверхности Земли, наблюдаемой с такого расстояния, что напоминает рассматривание карты в большей степени, чем описание пейзажа. В главе рассматривается возможность обращения Гоголя к картографическим источникам – «Картам…» Риттера и «Карте Украины» Г. Л. де Боплана. Главу иллюстрирует копия барельефного изображения Европы Риттера (ил. 1), сделанная графиком Гедрюсом Йонайтисом по публикации оригинальной карты Риттера в книге «Искусство и картография»[92]. Копия весьма близка к тому изображению, которое видел Гоголь. Карта Украины Боплана (ил. 2) взята из «Истории Малороссии» кн. Д. Н. Бантыш-Каменского.
Картографический пейзаж Гоголя впервые появился в повести, которая в цикле «Вечеров…» выделяется наиболее явным историческим контекстом: географический аспект пейзажа конкретизирует исторический фон «Страшной мести», что соответствует мысли писателя о том, что «география должна разгадать многое, без нее неизъяснимое в истории» (VIII, 27–28). Этому же принципу Гоголь следовал и в исторической повести «Тарас Бульба», пейзажу которой посвящена вторая глава второй части книги «История Украины и степь». Упоминания о степи появляются уже в «Вечерах…», однако концептуальное значение образ степи приобретает только в статьях по истории Малороссии в «Арабесках» и в знаменитом пейзаже в «Тарасе Бульбе», где она выступает как пространственный аналог истории украинского народа. Гоголь сохраняет взгляд на просторы Украины с картографической точки зрения, свойственной «Страшной мести», но также описывает степную природу с перспективы непосредственного наблюдателя. Оба режима восходят к географическим источникам – главе «О степях» из книги Гумбольдта «Картины природы» и к «Описанию Украины» Боплана, который в XVII в. в составе отряда польского войска отправился вдоль Днепра к Азовскому морю по тому же пути, которым следует Тарас с сыновьями на Сечь. Анализ текста в отношении этих источников представлен в основной части главы. Вместе с тем предполагается, что в «Тарасе Бульбе» присутствует и личный опыт Гоголя, который можно идентифицировать по повторяющимся деталям в его украинских пейзажах, а также поэтическая традиция в лице А. Мицкевича с его «Аккерманскими степями». Выразителен, в отношении романтической концепции географии Гоголя, факт пренебрежения писателем определенными источниками и мотивами в описании степи, которые должны были быть ему известны, но остались обойденными. Неявный спор Гоголя с имперской концепцией Украины, представленной в книге И. Г. Кулжинского «Малороссийская деревня» (1826), также имеет любопытные географические аспекты.
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.
В книге делается попытка подвергнуть существенному переосмыслению растиражированные в литературоведении канонические представления о творчестве видных английских и американских писателей, таких, как О. Уайльд, В. Вулф, Т. С. Элиот, Т. Фишер, Э. Хемингуэй, Г. Миллер, Дж. Д. Сэлинджер, Дж. Чивер, Дж. Апдайк и др. Предложенное прочтение их текстов как уклоняющихся от однозначной интерпретации дает возможность читателю открыть незамеченные прежде исследовательской мыслью новые векторы литературной истории XX века.
В книге рассматриваются индивидуальные поэтические системы второй половины XX — начала XXI века: анализируются наиболее характерные особенности языка Л. Лосева, Г. Сапгира, В. Сосноры, В. Кривулина, Д. А. Пригова, Т. Кибирова, В. Строчкова, А. Левина, Д. Авалиани. Особое внимание обращено на то, как авторы художественными средствами исследуют свойства и возможности языка в его противоречиях и динамике.Книга адресована лингвистам, литературоведам и всем, кто интересуется современной поэзией.
Книга известного литературоведа посвящена исследованию самоубийства не только как жизненного и исторического явления, но и как факта культуры. В работе анализируются медицинские и исторические источники, газетные хроники и журнальные дискуссии, предсмертные записки самоубийц и художественная литература (романы Достоевского и его «Дневник писателя»). Хронологические рамки — Россия 19-го и начала 20-го века.
Если рассматривать науку как поле свободной конкуренции идей, то закономерно писать ее историю как историю «победителей» – ученых, совершивших большие открытия и добившихся всеобщего признания. Однако в реальности работа ученого зависит не только от таланта и трудолюбия, но и от места в научной иерархии, а также от внешних обстоятельств, в частности от политики государства. Особенно важно учитывать это при исследовании гуманитарной науки в СССР, благосклонной лишь к тем, кто безоговорочно разделял догмы марксистско-ленинской идеологии и не отклонялся от линии партии.