Годы в огне - [6]

— Запоешь ты — и скоро — по-иному, вахлак!

— Это как же?

— А так… Свиным голосом запоешь.

— Ну, не все бьет, чо гремит, — возразил Степка, бесстрашно глядя в глаза Широнову.

— Зелен еще. Не знаешь, чать, что крапива жжет?

— Не знаю. А ты небось досконально изучил, господин жандарм.

— Толкуй еще, медный лоб!

— Степка, замолчь! — схватил его за ворот Клим. — Не лайся с их благородием!

У Степана закровились глаза, а на жестком лице вспухли желваки. Он сбросил руку брата с плеча, усмехнулся.

— Он такой же благородный, как кабан огородный. Чо привязался?

И вновь повторил свою мысль:

— Из него такой господин, как из песьего хвоста сито!

Жандарм смотрел на младшего Вострецова с огромной злобой и молчал.

— Я те припасу потешку… — наконец прошипел Широнов, отходя от Вострецовых.

Вечером Климентий укорил Степана:

— Дурак ты, братуха. Не можешь укусить — не лай.

— Ничо, еще укушу, даст бог.

Клим уныло вздохнул.

— Не станет те отныне житья, брательник… Вот чо…

— Поглядим.

— И глядеть нечего. Уезжай — и как можно скорее.

— Везде один черт. Сам знаешь.

— Это так. Но тут у тя собственный держиморда. Он те пути не даст.

Клим, разумеется, был прав, — низкорослый, тщедушный Широнов с изломанной кем-то рукой (ему накрывали «темную» и били без пощады) ненавидел, кажется, весь мир. Такие люди до конца дней своих не прощают обид. Не дай бог этой сволочи власть!

— Ну, чо ж, — тряхнул в конце разговора головой Степан. — Уеду. Осяду где — извещу.

На следующий день меньшак отбыл в попутной теплушке — сначала на Кропачево и Сим, затем, через Миньяр и Ашу, в отменно знакомую горбатую Уфу.

В губернском городе все улаживалось с работой, слава богу, без проволочек, а бесплатного угла никто не посулил. Платить же за частную комнатку кузнец не мог, ибо что же тогда посылать в Казанцево голодной мелкоте, хоть ее и осталось всего ничего?

И снова покатил Степан в теплушке, только уже в обратном направлении, на восток.

Челябинск встретил хмуро. Грязный низкорослый городок называли теперь, после строительства чугунки, почетно — «ворота Сибири», однако легче хлеб добывать от того не стало.

Вскоре в уезд, по письму Степана, прибыл Климентий, и брательники грустно молчали, забравшись на Остров, в пивную господина Бекожина.

— А чо, коли поехать те, братуха, в Омск? — прервал молчание старший. — Все ж таки Сибирь лучше нас живет, полагаю.

Степан поначалу отрицательно покачал головой.

— Чо это я потащусь к чертям на кулички! Всякая трава на своем корне растет.

Потом вяло махнул рукой.

— Все одно, Омск — так Омск. На кусок зароблю.

Он отправился на восход через неделю. Впервые на веку приобрел билет в общий вагон, вполне ощутив все великолепие езды за плату.

В Омске на первых порах поступил к частному кузнецу, и это считалось удачей. Хозяин когда-то кузнечил сам, знал, почем фунт железного лиха, и платил по-божески. Однако выпал худой год, заказы были редки и малы, и Степан не скопил даже на рубаху, а старая совсем обветшала на плечах.

Пришлось искать новое место. Устроился в фирме «Сибирская компания», заработок немного возвысился, не томил голод и было чем прикрыть наготу.

В домике, где квартировал Вострецов, было две комнатки. Одну занимал Степан, другую — Иван Иванович Семельянцев, с которым кузнец вскоре свел знакомство и даже дружбу.

Соседу было, как видно, семь десятков, трудился он в конторе, по письменной части, сильно нуждался, летом и зимой ходил в «семисезонном» пальтеце, сшитом давно и на кого-то иного.

По прошествии времени выяснилось, что Семельянцев выслан в Омск под надзор полиции, его судили по делу об убийстве Александра II, двадцать с лишним лет назад.

Как-то старик позвал парня к себе, закрыл дверь на задвижку, достал из-под кровати стопу книг.

— Просьба к тебе, кузнец, — сказал он, освобождая связку от веревочки. — Спрячь. У меня полиция — частый гость.

Он помолчал.

— Однако не утаю: найдут — тюрьма. А теперь говори.

— Чо ж говорить? Спрячу.

Под комнаткой Степана было подполье, он вырыл там ямку и, обернув книги клеенкой, опустил в тайник. Сверху заложил его корзиной с хламом. Потом брал томики по одному, медленно и трудно читал и снова хоронил в земле. Труды Ф. Лассаля, Луи Блана и «Вечная утопия» Кирхенгейма не понравились кузнецу. Может, ему просто не хватило его церковно-приходского образования, чтоб разобраться в сильном тумане слов.

В 1905 году Вострецов вступил в РСДРП. Еще плохо разбираясь в партийных течениях, он сблизился с меньшевиками. Потом Степан часто сожалел, что не прибился к большевикам.

Вскоре над головой уральца стали сгущаться тучи — на него обратила внимание полиция. В те дни пришло письмо Клима: ненавистный Степану жандарм Широнов помер, слава творцу, и можно отправляться в Усть-Катав.

Вострецов с восторгом воротился в отчий край, но судьба его еще раз сделала крутой поворот. Она обрядила кузнеца в солдатскую шинель: в 1906 году начал он свою горькую, однако же и занятную военную жизнь.

В 1909 году попал Вострецов под Новониколаевский[2] военно-окружной суд за то, что кинулся со штыком на хама-офицера и звал солдат к бунту против царя. Степана заковали в кандалы, и шесть месяцев длилось злобное следствие. Боявшийся мести офицер не поддержал главного обвинения, и дело о штыке исчезло из обвинительного заключения.