Год в усадьбе - [6]

еще нежней от лунной тишины.

В сияньи затуманенной луны

она казалась мне, как небо, дальней.

Люблю! — блаженные лелея сны,

я повторяю пламенно-печальней

и грешником в дверях исповедальни

дрожу пред алтарем ее весны…

Но миг — что это, Боже! — посвист властный,

и свет погас, и буря ворвалась:

из рук моих в туманы унеслась

таинственная плоть… И нет прекрасной,

и лик судьбы грозит во тьме ужасный!..

И в дымах тьмы все сгинуло тотчас.

XIV. «Полуночи последние удары…»

Полуночи последние удары —

часов все тот же бой и лунный свет

из-за гардин, золы в камине след

и на картинах — море и корсары.

И та же грусть моя, товарищ старый,

незаменимый друг от юных лет…

Но нет! Везде запечатлелся бред,

все тайные преобразили чары.

Я комнату в испуге оглянул:

здесь кто-то был и холодом дохнул,

у двери затаился приоткрытой.

Проснулась тишина… И близко чьи-то

шаги мне слышались и темный гул —

откуда-то из вечности забытой.

XV. «Я вышел в ночь. Полуувядший сад…»

Я вышел в ночь. Полуувядший сад

благоухал в осеребренных дымах,

фонтанами аллей неисчислимых

просвечивало кружево аркад…

Вот и бассейн. Но призраков любимых

не узнаю: дельфин и статуй ряд

и стая лебедей у балюстрад —

все плыло жутко в водах недвижимых.

И подле женщина стояла: Тень.

Ее лицо туманное сияло

и взор манил… Она звала устало

к себе, с собой, в потусторонний день…

И подойдя: Кто ты, — спросил я, — Тень?

Но в тот же миг видения не стало.

Ржевница. 1923.

Костел. Венок сонетов

Вячеславу Иванову

I. «Молюсь изгнанником в дверях костёла…»

Молюсь изгнанником в дверях костёла.

Здесь ближе Бог и сердце горячей,

и мертвую латынь земных речей

животворит огонь Его глагола.

Прохлада, полутьма, на камни пола —

из окон стрельчатых снопы лучей.

Распятье и ковчег, и семь свечей,

Мадонны лик — над кружевом престола.

О, времени святая нищета!

Века, века молитв и клиры мертвых,

всеискушенные жрецы Христа,

тень инквизиции на плитах стертых, —

хламиды королей, в пыли простертых…

Величий дым… И мудрость, и тщета.

II. «Величий дым… И мудрость, и тщета…»

Величий дым… И мудрость, и тщета.

Слепого Хроноса казнят обиды, —

в пучинах дней ты призрак Атлантиды,

племен и царств поверженных мечта!

Развалин прах могильный, немота

земных пустынь седые пирамиды,

висячие сады Семирамиды,

песками занесенная мета…

Эллады сон, миродержавье Рима,

развенчанный Царьград, Россия… Мимо!

Все минется. За мигом миг — черта

в небытие скользит неотвратимо,

и любящих целует смерть в уста.

На всём, над всем, над всеми тень креста.

III. «На всём, над всем, над всеми тень креста…»

На всём, над всем, над всеми тень креста.

И здесь покоище: у двери храма,

касаясь плитами, так строго, прямо,

гробницы — вряд. И каждая плита,

прощальными словами заклята,

о вечности благовестит упрямо.

А рядом черная зияет яма,

в обитель тьмы отверстые врата.

Кого-то ждут? И сердце уколола

тоска щемящая… Немного дней —

как знать? — и мне, взалкавшему Престола,

изгнаннику, сойти под камней…

И все забыть! Но вспоминать страшней.

В родной земле и холодно, и голо.

IV. «В родной земле и холодно, и голо…»

В родной земле и холодно, и голо.

Скорблю во тьме. И мир зовет иной,

и жаль всего — всего, что было мной,

чего в душе и смерть не поборола.

Последний грех загробного раскола,

тоска последняя любви земной,

и долгий путь неведомой страной,

тропами заповеданного дола!

Иль это бред? И там, в небытии,

Харону я не заплачу обола,

и Стикс туманный не умчит ладьи,

и дух развеется струей Эола,

отдав земле земные сны свои?

Иль человек лишь прихоть произвола?

V. «Иль человек лишь прихоть произвола?..»

Иль человек лишь прихоть произвола?

Нет, Господи! Пылает купина

неопалимая. Сгинь, сатана,

бессилен яд змеиного укола!

В слезах склоняюсь я на камни пола,

целую луч, упавший из окна.

Ах, верю в свет, Пречистая Жена,

от Твоего земного ореола…

Как нежен лик престольного холста —

и прозорлив, и милостив бездонно,

как ласково-божественны уста!

Люблю Тебя коленопреклоненно,

в Тебе одной люблю любовь, Мадонна,

и все, чему названье — красота.

VI. «И все, чему названье — красота…»

И все, чему названье — красота,

не отблеск ли отчизны неизвестной,

где музыкой и тишиной чудесной,

из края в край долина залита,

и внемлет херувимам высота,

и ризами Невесты Неневестной

сияющий под скинией небесной

обвит алтарь воскресшего Христа!

Но только миг… Погасло умиленье,

и слезы уж не те. И ты — не та,

обитель слезь и самоотреченья,

любви смиренной, бдений и поста:

тысячелетнее столпотворенье,

неверия и веры слепота.

VII. «Неверия и веры слепота…»

Неверия и веры слепота.

Монахи в рубищах. Венцы, тиары.

Надменный пурпур, медные удары

колоколов, и Божья нагота.

Не ты ли Рим? Надежнее щита

не мыслил водрузить апостол ярый.

Флоренция, — о, мраморные чары, —

и ты, венецианская мечта!

Крылатый Марк. У пристани гондола.

Выходит дож, внимает сбиру он, —

литая цепь на бархате камзола.

А в храме золото стенных икон

мерцает призрачно, уводит в сон,

в даль запредельную святого дола.

VIII. «В даль запредельную святого дола…»

В даль запредельную святого дола.

и в красоту влюбленные творцы

не вы ль воздвигли храмы и дворцы

над нищетой апостольской Престола?

Воистину, не вы ли, Божьи пчелы,

пред Господом художества жрецы,

несли в алтарь и кисти, и резцы,