Год в усадьбе - [4]

Я начал поиски: туда, сюда,

в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам.

Один ответ: весной сбежала. Да!

Не то с заезжим русским офицером,

не то с другим каким-то кавалером, —

в Европу, в Азию, невесть куда.

Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку,

я понял, что любовь и злость точь-в-точь

одно… Ведь я любил, любил девчонку,

а в мыслях: вот схватить бы, истолочь,

да в море вышвырнуть, как падаль, прочь!

И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечить все: рубцы от ран…»

Но время лечить все: рубцы от ран,

обиды сердца, медленное горе.

Мою любовь угомонило море,

развеял ветер, усыпил туман.

Не скоро, но забыл, для новых стран

и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.

Утешился. Сначала в Балтиморе,

потом в горах Невады у гитан.

Из порта в порт за грузом, без оглядки.

Сегодня Рио, завтра Уругвай.

В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.

На Яве помирал от лихорадки.

Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай!

Бывало тяжело, бывало — рай.

X. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты,

а веселы в свой час. То здесь, то там,

небось, научишься по кабакам

залежные прогуливать дукаты.

Да, времечко! Жилось. Команда — хваты.

И сколько их, красавиц, льнуло к нам

всех званий и мастей: марсельских дам,

фузанских гейш, гречанок из Галаты…

У нас, у моряков, особый дар:

хоть женщины охочи до обновок,

да любят нас, будь только парень ловок,

без умысла — за молодость и жар,

за якоря и бронзовый загар

и голубой узор татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора…»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора

спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост.

Волна взбесилась, заливает мост.

Тут я в Лагос укрылся от простора.

На набережной давка. Вдоль забора —

афиши, флаги. Перед будкой — хвост.

Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд —

мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора…

Что было! Разве скажешь? Не речист…

Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы.

Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый.

И ровно в семь, за час, приглажен, чист,

разглядывал я занавес «Минервы»

и зал пустой. А сам дрожу, как лист.

XII. «Запомнился мне вечер! Ни актрисы…»

Запомнился мне вечер! Ни актрисы,

ни действия не видел я грехом.

Всё — сцена, зал — летело кувырком,

душа — котел, а сердце съели крысы…

В антракт, собравшись с духом, за кулисы.

Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом:

Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом?

И выпорхнула кланяться на бисы.

Я все сказал: — Клялась ты, Нагарэль,

твой крест на мне. Куда бы ни бросала

судьба — в грозу, в полярную метель,

в водоворот тропического шквала, —

на всех путях ты, маятная цель,

звездой небес передо мной сияла!

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри.

Вон-на! У ней какой-то португалец.

Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец,

коль хочешь, приходи сегодня… в три,

живу я: пять на площади Бари, —

и протянула надушенный палец.

Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:

приду ужо, да только отопри!

Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя,

когда в кромешной тьме я подходил

к назначенному дому. У перил

я задержал шаги, беду почуя.

Прислушался: сквозь смех — звук поцелуя —

Ощупал нож и к двери. Отворил.

XIV. «Тогда ее увидел… разодетой…»

Тогда ее увидел… разодетой,

а на столе хрусталь, вино, цветы,

и тут же — наглого в углу тахты

того синьора с длинной сигаретой.

Мне в душу кровь ударила: «Эй ты!» —

я сшиб его и волю дал кастету,

всего измял, расплющил, как галету,

и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты.

Затем уж к ней. «Молись!» — Хрипит от страху

проклятая. И вдруг мою наваху

как выдернет, да мне же в щеку: на!

Боль чертова, но ненависть сильна.

Я бросился опять. Кровь… тишина…

Рука не дрогнула. Нож — в сердце с маху.

XV. «Так свой рассказ, — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ, — мы были в кабачке

обугленного дымом Порт-Саида, —

окончил шкипер, сумрачного вида

гигант с багровым шрамом на щеке.

О, как близка была его обида

мне, грешному! В его седой тоске

печаль о том, что скрылось вдалеке

вмиг ожила… О, память-Немезида!

Я вспоминал: и реял сонм теней,

ко мне взывали призрачные хоры…

И слышал я, в прибое волн, укоры

всех, всех… погибших, может быть страшней,

чем ты, моряк, мне рассказал о ней,

о Нагарэли из Сан-Сальвадора…

Ржевница. 1921

ЛУННЫЙ ВОДОЕМ. Сонеты

Лампада гаснет, дым бежит,

Кругом все смерклось, все дрожит…

«Руслан и Людмила».

I. «Огонь потух, и пусть — оставь заботу!..»

Огонь потух, и пусть — оставь заботу!

Пусть лунная лазурь из-за гардин

угасит лак докучливый картин

и мебели седую позолоту.

Так, день за днем — о, сколько раз, без счету! —

здесь у камина я сидел один, и

догорая наводил камин

на одиночество мое дремоту.

Потух… Часы двенадцать бьют в углу.

Сквозь сон смотрю на мертвую золу,

неумолимому внимаю басу.

Бой, равнодушный бой к добру и злу,

что говоришь полуночному часу?

Умолк… Дверь отворилась на террасу.

II. «Я вышел в ночь. Полуувядший сад…»

Я вышел в ночь. Полуувядший сад

благоухал в осеребренных дымах,

фонтанами аллей неисчислимых

просвечивало кружево аркад.

И проходя вдоль миртовых оград,

я запах узнавал цветов любимых…

Вот и бассейн: на водах недвижимых

уснули, лебеди у балюстрад.

Как в зеркале, садовая руина

и кипарисы отразились в нем,

шиповником заросшая куртина

и статуи богинь. И вея сном,