Год в усадьбе - [2]

Уж подан чай. Дрова трещат <в камине.

Кот жмурится. Светло, тепло, жило.

Мальчишки на дворе слепили турка,

пыль от снежков столбом и смех до слез

— Слышь, вы! Не холодно? — Что за вопрос!

А в сказочном бору сигает юрко

косой беляк, и бродит Дед-Мороз,

и о весне задумалась Снегурка.

Февраль («Взметает, громоздит, взлохмачивает снег…»)

Взметает, громоздит, взлохмачивает снег,

разбушевалась — ух! — крутит ночная вьюга,

нахмуренной зимы бездомная подруга,

и чудится, метель не отгорюет век.

В угрюмых пустырях, над гладью белых рек

снует голодный волк и, торопя друг друга,

не зная выхода из заклятого круга,

храпит усталый конь и стынет человек.

Как души грешные над братскою могилой,

в пушистом саване взметнутся сосны вдруг…

Скорей бы огонек! Да нет, все уже круг,

бушует ветер злей и буйной хлещет силой.

Кружит сам леший тут… И в зарощи: тук-тук…

Остановился конь. О, Господи, помилуй!

Март («На мартовском снегу еще скрипучий наст…»)

На мартовском снегу еще скрипучий наст,

а с крыш веселые забрызгали капели

и шапки белые в саду стряхнули ели.

Воркует голубь, смел, нахохлен и грудаст.

Весна! Пасхальный звон в ее волшебном хмеле.

Не рано ль? Но мечтать кто в марте не горазд?

И воздух млеющий живым теплом обдаст,

и слышишь, как поют весенние свирели.

В лугах подтаявших пузырятся ручьи

и тронулись пушком чуть розовым рябины.

Упавшие черны, как угли, хворостины.

Вез устали в кустах стрекочут воробьи.

Крестьяне на гору из синей полыньи

везут прозрачные и голубые льдины.

Апрель («Набухли почки верб, и перелески…»)

Набухли почки верб, и перелески

в проталинах давным-давно цветут.

Озябших трав подснежный изумруд

и неба синь так вдохновенно-резки!

Теплеет солнце, гуще занавески

отмерзших рощ. И лютик тут как тут,

и над черемухой пчелиный гуд,

и жаворонок вьется в горнем блеске.

День целый птичий гам. Уж возле гнезд

щеглы, чижи, малиновки запели.

Щебечут ласточки, скворец и дрозд трещат…

И соловьи при свете звезд,

неискушенные еще в апреле,

порой и невпопад заводят трели.

Май («Я был на кладбище. И там весна…»)

Я был на кладбище. И там весна:

ирис, жасмин, сирени белой дымы,

и ландышем (цветок ее любимый)

весенняя могила убрана.

Стрекозы легкие носились мимо

и золотом звенела тишина…

Здесь, под крестом берестовым, она

уснула навсегда, непостижимо.

Я помню все. Но ты, забыла ль ты,

не отданная мне ревнивым раем,

любовь мою и слезы и мечты,

отцветшие когда-то вместе с маем?

И мне в ответ могильные цветы:

— Мы любим, оттого что умираем.

Послесловие («Все призрачно в дыму отшедших дней…»)

Все призрачно в дыму отшедших дней,

но, Боже мой, как безнадежно-явно!

И быль, и сон — давно и так недавно.

Тем сладостнее «вспомнить и больней…

О, как жива моя тоска по ней,

еще вчера и близкой, и державной,

и вот — чужой, безрадостной, бесславной,

покорно тонущей в крови своей.

Россия, Русь! Тебе ли роковая,

предвещанная гибель суждена?

Или стоишь у врат, еще не зная?

Тяжка пред Господом твоя вина, —

слепая, страшная, но все — живая

и все любимая, навек одна.

Ржевница. 1920

СКЕЛЕ

Был пасмурный февраль, всходила чуть трава,

белели в порослях подснежники лесные,

пустынный вечер гас и золотил едва

крутые скаты гор и тучи дождевые.

Местами на камнях весенний таял лед,

и было холодно. Шумел поток в ущелье.

Измаянный тщетой томительных невзгод,

не радуясь весне, я брел на новоселье.

Куда? Не все ль равно! Я шел вперед, вперед,

к мешку дорожному приучивая спину,

туда, где не было южнобережных вод,

через Шайтан-Мердвен в Байдарскую долину.

Без цели, наугад — скорей, куда-нибудь!

Дубы корявые, ободранные буки,

как злые нищие, мне преграждали путь,

шипы кустарников кололи больно руки.

Все выше между скал обрывистых тропа.

Вот — перевал, и вниз кремнистая дорога,

и снова хилый лес и камни и толпа

коряг обугленных, черневших так убого…

И вдруг — о, волшебство! — передо мной простор,

согретый ласковым, лучисто-нежным югом,

и в золоте зари чуть видимый узор

холмов, раскинутых широким полукругом…

Как хорошо… О, нет, нет никогда во сне

простор не грезился чудесней и безбрежней,

и Божья красота не улыбалась мне

спокойнее, добрей, блаженно-безмятежней!

Прохладная изба. Из окон вдовий двор, —

колодезь, клумбы роз, табачные сараи,

соседок за стеной нерусский разговор,

индюшек и гусей рассыпанные стаи…

Все, все отрадно здесь, милей день ото дня:

оладьи на обед и к ужину султанка,

и эта пасека у ветхого плетня,

и хлопотливая красавица гречанка, —

ее рассказ о том, как нынче трудно ей

управиться одной с работой деревенской,

и выводок пяти подростков-дочерей,

смущающих меня задумчивостью женской…

Страдою полон день. С утра и млад и стар

в чаирах боронит и поливает гряды.

Не умолкает скрип нагруженных мажар,

свершаются труды, как тихие обряды.

Не налюбуешься! По заросли брожу —

все тропы исходил. В Узундже и Саватке

друзей моих, татар, я навещать хожу:

люблю наряды их и гордые повадки,

неторопливый пляс на свадебных пирах

и верность древнюю гостеприимства праву,

«селямы» важные и в сакле, на коврах —

степенный разговор и кофий по уставу.

Настанет вечер. Тишь. Кузнечик заскребет,

у завитых плетней — играющие дети.

Угрюмый муэдзин на минарет идет,

и молча старики присели у мечети.

Отчетливо звенят гортанные слова