Год в усадьбе - [3]

в вечернем воздухе, протяжные как стоны.

Им вторит иногда, вдали, едва-едва

церковный колокол. И вместе плачут звоны…

Все ниже солнце. Вот в огне его луча

холмов песчаные порозовели склоны

и гаснут. В сумерках, отрывисто мыча,

понурые бредут волы в свои загоны.

И дружною толпой, окончив страдный день

в окрестных табаках, работницы-хохлушки

пройдут по зеленям и, уплывая в тень,

затянут вольные, знакомые частушки.

И Русью вдруг пахнет, и сердце защемит…

Уйти бы вдаль — туда, в раздолья ветровые,

где не избыть ни слез, ни крови, ни обид.

Отечество, прости! Воскреснешь ли, Россия?

Весна давно прошла. Отпели соловьи,

кукушка за рекой и та откуковала,

и вылетели пчел мятежные рои,

веселой зеленью долина заиграла.

Короче солнца путь и жарок летний прах,

повысохли ручьи на дне ущелий сирых,

черешня дикая поспела на горах,

и яблони цвели и отцвели в чаирах.

Как скоро! Поглядишь: румянятся плоды

и пухнет помидор в соседнем огороде,

желтеют пажити, огромные скирды

насупились в полях. Уж лето на исходе!

Но так же все горят и нежат небеса,

и рано-порану туманы гор колдуют,

и по краям ложбин кудрявятся леса,

и в рощах горлицы без умолку воркуют.

Все той же музыки мечтательной полна

краса осенняя твоих угодий, Скеле, —

и утра благовест, и ночи тишина,

и звоны полудня, и вечера свирели…

Скеле у Байдар. 1919.

Нагарэль. Сонеты

Памяти Н.С. Гумилева

I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…»

Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре.

Уж двадцать два — на Флоре капитан.

А раньше: Грек, Меркурий, Океан…

Да, старость не на радость в Божьем мире.

Удушье, знобь, не голова: чурбан.

Ногами тоже плох, со сна — что гири.

Немудрено. По кругосветной шири

намаешься в ненастье и туман!

Зато и пожил. Sacramente… споро.

Где не бывал, что песен да вина!

А женщины! Послушай, старина…

Но крепче всех запомнилась одна:

плясунья из таверн Сан-Сальвадора,

креолка, Нагарэль, дочь матадора.

II. «Извольте, расскажу. Хоть забулдыга…»

Извольте, расскажу. Хоть забулдыга,

поверьте на слово: не врал досель.

Что было, сударь, было. Нагарэль…

Оглянешься, и память — словно книга.

Ну-с, в ту пору уж несколько недель,

у Бахии, на палубе Родрига,

испанского сторожевого брига,

я проклинал тропический апрель.

Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта —

и музыка, и песни. Как дурак,

ночь напролет стоишь, стоишь у борта,

в уме прикидываешь так и сяк,

и отпуска, бывало, ждешь до черта.

Однажды утром… Чокнемся, земляк!

III. «Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!..»

Однажды: «Юнга, — слышу голос, — в рубку!»

Бегу. А капитан (старик, добряк

и пьяница, да трезвый — не моряк)

глядит хитро, пожевывает трубку.

«Что ж, твой черёд!» — и показал на шлюпку.

Весь день в порту, из кабака в кабак,

брожу с матросами, курю табак

и вздрагиваю, как завижу юбку.

Тогда же под вечер в таверне «Крот»

и встретились… Ну, подмигнул украдкой.

Пришла, подсела, черным глазом жжет.

Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко

и на тебе! — поцеловала в рот.

Так началось. А кончилось… не гладко.

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду.

Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,

а ночь — скорей на бак: залезу в щелку

и притаюсь, да за борт. Как в бреду.

Плыву, ныряя чайкой, на гряду

отлогих дамб, к рыбачьему посёлку,

и там на отмели мою креолку

между сетей и старых тряпок жду.

Частенько не придет. Плывешь обратно,

и Божий мир не мил. А невдомек,

что сызмала девица-то развратна

и ночь, поди, прогуливает знатно…

Эх, сударь, молодость! Жил паренек,

да наскочи, как рыба, на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало.

Жердинка смуглая, пятнадцать лет.

Но взор, повадка, бровь углом… Да нет,

не рассказать. Ну, бес. А уж плясала!

Сорвется — вихрь, запляшет белый свет.

Плывет, горит. Вот кружится, вот стала

и прыг на стол — и каблучком удало

отстукивает трели кастаньет.

А то раздета, бубен, — ишь сноровка! —

танцует голая. И грех, и стыд,

какой любви мужчинами не сулит:

Вся выгнется и грудью шевелит

и бедрами поводит этак ловко.

Дурная, сударь, истинно чертовка!

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу,

когда задул попутный нам зюйд-вест,

и капитан решил: немедля в Брест.

Для храбрости глотнув маленько грогу.

Простились. Да… Она сняла свой крест

и мне надела с клятвой на дорогу.

А я клялся — себе, и ей, и Богу —

вернуться через год из дальних мест.

Разбойничьей послушные примете,

мы снялись в ночь. И вот уж, на рассвете

(с брам-реи вдаль глядел я), смутным сном

казался порт в тумане золотом,

а там — и отмель, и рыбачьи сети,

и словно кто-то машущий платком.

VII. «И что ж? Ровненько через год, в Июне…»

И что ж? Ровненько через год, в июне,

до одури любви изведав плен,

я бросил бриг у гибралтарских стен

и к Бахии приплыл-таки — на шхуне.

Да, молодость, — чего не дашь взамен.

Как я был горд и счастлив накануне!

А за год-то в моей морской фортуне

произошло довольно перемен:

и денег прикопил, и стал матросом,

не юнга, чай, — большим, густоволосым

(мне было прозвище «Кудрявый гусь»)

и, кажется, не слишком тонконосым.

Я так мечтал: посватаюсь, женюсь

и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером —

к отцу, тореро. След простыл. Беда!