Год в усадьбе - [7]

свершая труд великий и веселый?

Чертог разубран кружевом лепным,

мозаикой, парчой тонкоузорной.

Но этот дар угоден ли соборный

Тебе, пред Кем дары земные — дым?

Благословен ли подвиг рукотворный?

Что знаем, Господи! В веках горим.

IX. «Что знаем, Господи! В веках горим…»

Что знаем, Господи! В веках горим,

в веках Твоих — надеждой и гордыней,

скорбим ли о небесной благостыне,

иль вожделеем к дочерям земным.

Что свято? Что соблазн? Неизъясним

двужалый взор праматери-богини.

Кощунствуем, ревнуя о святыне,

молясь Тебе, кумир животворим.

Буонаротт! В часовне Ватикана —

языческий Олимп. Да Винчи, маг!

Креститель твой — женоподобный Вакх.

На ложе нег Данаю Тициана

ласкает Зевс…А там — Голгофа, мрак,

и кровью жертвенной точится рана.

X. «И кровью жертвенной точится рана…»

И кровью жертвенной точится рана

за всех, за вся… И кровь любви — на нас,

услышавших о Сыне отчий глас

на берегу песчаном Иордана.

Дух-голубь над купелью Иоанна,

судеб земных передрассветный час.

Века, века… И день давно погас.

Забрезжится ли вновь? Гряди, осанна!

И вдруг органа гром. Победный гимн

гремит, растет, расторгнуть своды хочет…

Вот рухнули: пророчеством благим

труба архангела с небес грохочет.

И голос: «Pax vobiscum», — пробормочет.

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

XI. «Я чуда жду, заблудший пилигрим…»

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

И древние обряды литургии,

все те же от времен Александрии,

текут медлительно. Я внемлю им,

и вижу: холм и три креста над ним,

уснули воины, у ног Мессии

простерты неутешные Марии,

поодаль — осторожный Никодим.

И слышу, вопль из далей Ханаана

воззвал к Тому, Чье царство искони:

Или! Или Лама савахфани!

Мне страшно. Тмится солнце… Вспыхнув рдяно,

померкли вдруг лампадные огни

в туманах ладана, в грозе органа.

XII. «В тумане ладана, в грозе органа…»

В тумане ладана, в грозе органа

чредой плывут видения времен:

волхвы, апостолы, Пилат, Нерон,

последний жрец над прахом Юлиана.

Сбылось! Земля тиарой осияна,

превыше царств Петра вознесся трон,

и рыцари спешат, за сонмом сонм,

на клик христолюбивого тирана.

«В Иерусалим!» И рати слышат клик.

Вот ринулись на воинов Корана

и грабят Цареград Юстиниана.

Пиры неправедных, закон владык,

и торг, и блуд в кумирнях базилик…

Сомкнулся круг священного обмана.

XIII. «Сомкнулся круг священного обмана…»

Сомкнулся круг священного обмана.

Уж не стою ли посреди руин

державы вознесенной до вершин

и рухнувшей? Сомкнулся? Или рано?

Кто скажет? Там — в моленной, у фонтана

в саду своем разросшемся, один,

торжественной неволи властелин,

безмолвствует затворник Ватикана.

Осиротел Твой Дом и стал чужим,

в забвении — таинственней и строже.

И кажется: Твои глаголы, Боже,

из уст священника не к нам, живым,

Но мертвые Тебя не слышат тоже…

Распятый Иисус… Державный Рим!

XIV. « Распятый Иисус … Державный Рим!..»

Распятый Иисус… Державный Рим!

Скрижали битв и шелест голубиный,

боголюбви гласящие глубины,

зломудрие богоотступных схим!

Враги, народы — вихрем грозовым:

норман и мавр, монгольские лавины,

гуситы, альбигойцы, гибеллины,

все, попранные посохом твоим.

Бред шабашей и огненный Лойола,

суд милости — костры средь площадей,

и в пламени костра Савонарола…

Все сгинуло. Все сгинет. Казни сей

что избежит? О, Матерь всех скорбей,

молюсь изгнанником в дверях костёла.

XV. «Молюсь изгнанником в дверях костёла…»

Молюсь изгнанником в дверях костёла.

Величий дым… И мудрость и тщета.

На всём, над всем над всеми тень креста.

В родной земле и холодно, и голо.

Иль человек лишь прихоть произвола,

и все, чему названье красота, —

неверия и веры слепота

в даль запредельную святого дола?

Что знаем, Господи! В веках горим

и кровью жертвенной точится рана.

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

В тумане ладана, в грозе органа

сомкнулся круг священного обмана.

Распятый Иисус… Державный Рим!

Прага — Париж. 1922–1926

AMOR OMNIA

Март Веньяминовне Абельман

На веницейском кладбище когда-то

прочел я надпись: — Здесь почиет прах

Лукреции и Гвидо, в небесах

соедини! Господь, любивших свято.

«Любовь, синьоре! — пояснил монах.

— Жил Гвидо вольной птицей, да она-то

была за герцогом ди Сан-Донато.

Их тайну выдало письмо. В сердцах

обоих заточил супруг: был зорок

ревнивый герцог и душой кремень.

А умерли они, спустя лет сорок,

хоть жили врозь, да чудом — в тот же день».

Монах умолк. И набегала тень…

И древний ночь договорила морок.

Он

Мадонна! Сон приснился мне чудесный:

как будто, по пути, я встретил вас

близ Santa Carita. Был утра час,

с дуэньей ты к обедне шла воскресной.

Я — следом. Дверь — и с живостью прелестной

ты обернулась… Синий омут глаз

волшебно вспыхнул… Вспыхнул и погас,

но озарил миры зарей небесной!

Ах, этот взор (простишь ли ты мечте

художника и дерзости невольной?)

запечатлел я кистью на холсте:

да светится, в нетленной красоте,

безгрешный лик Владычицы Престольной

моей тоской и страстью богомольной…

Он

О, сон обетованный, повторись!

Пред образом твоим клоню колена,

молюсь Единственной, над миром тлена

боготворю таинственную высь.

В одной мольбе слова мои слились,

и не уйти от сладостного плена, —

Лаура, лебедь райская, Елена,

виденье вожделенное, продлись!

Как льды вершин, я знаю, знаю — латы

любви твоей… Но зноен Аполлон,

лучи его разящие — закон,

лобзанья огненного бога святы.