Год в усадьбе - [8]

Явись, явись! В то утро не лгала ты…

О, повторись, обетованный сон!

Опять молчишь, надменная синьора?

Иль сердце без ответа на призыв?

Или забыла сон? Иль, не забыв,

раскаялась в короткой вспышке взора?

Нет, не ропщу! В любви я терпелив,

не отдаюсь отчаянью так скоро…

Но ты молчишь. Больнее нет позора,

чем эта казнь за пламенный порыв!

Не знатен я. Копье свое, как жало,

врагу мой пращур не вонзал в забрало,

но солнце любящих в моей крови.

Я беден. Пусть! Ничтожным не зови

того, кому сокровищ Бога мало

за тень, земную тень твоей любви.

Ты прав, Мессир! Любовь — как полдень жаркий.

Признаюсь ли? От солнечных лучей

растаял лед… И прожурчал ручей,

ручей души на языке Петрарки:

Она

«О, горе мне смиренной! Слишком ярки

сверканья Феба, страшен зной речей —

мне, в сумраке довременных ночей

внимавшей лепету дремучей Парки…

Дай вновь уснуть измученной рабе

Всевышнего! На что она тебе?

Обманет сон. Неволя жизни — пытка.

И дни мои, и слезы о судьбе,

за каплей капля на пергамент свитка —

что жемчуга разорванная нитка».

Он

В немой дали небесных узорочий

Творец качает мира колыбель,

сквозь тьму, огонь и звездную метель —

одна любовь у богоносной ночи.

Туда — и дальше, к берегам земель,

где тишина блаженный рай пророчит

и Матерь Древняя во сне бормочет,

разматывая вечную кудель!

Туда — в Эдем любви, за грань вселенной,

где веет Дух, начало всех начал,

и нас венцом бессмертья увенчал

Энтелехии свет неизреченный, —

где купиной звезды благословенной

светильник наш вовеки просиял!

Она

Хвала певцу! Рассудок ослеплен

сияньями божественного лона,

и поклянусь я мудростью Платона:

всемудры Аристотель и Платон!

Ах, царственна любви твоей корона

звездоубранная, и вознесен

в селенья горние наш… грешный сон,

так близко от церковного амвона…

И все ж боюсь, — открыться ли шутя? —

что, на земле о неземном грустя,

я изменить могу бесплотной яви,

что грусть моя не о надзвездной славе,

что все-таки я женщина, хотя…

быть женщиной, как будто, и не вправе.

Он

Ленивый плеск, серебряная тишь,

дома — как сны, и отражают коды

повисшие над ними переходы

и вырезы остроконечных ниш.

И кажется, что это длится годы…

Скользит луна по черепицам крыш.

И где-то песнь, и водяная мышь,

как тень, шмыгнет под мраморные своды.

У пристани заветной не спеша

в кольцо я продеваю цепь. Гондола

покачиваясь дремлет, — чуть дыша

прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,

прошелестит в окне ее виола…

И в ожиданье падает душа.

Она

В окно — жасмины купой озаренной,

ни звука из серебряной тиши.

Каналы пусты… Ночь! — как хороши

узоры вод и месяц отраженный.

Ночь! Я безумствую. Нет сил влюбленной,

изнемогающей унять души…

Эвтетрпа милая, ко мне спеши,

дай сердце выплакать виоле сонной!

Ах, все, что не сказала б никому,

ночь! — говорю без слов ему, во тьму,

в мерцающую тишину лагуны,

и думаю, перебирая струны:

вон там, у пристани, любовник юный

внимает, ночь! — безумью моему…

Он

Не может море укротить прилива,

унять не может сердце страстных мук.

На берега нахлынут волны вдруг.

Ты слышишь? — пенятся, кипят бурливо…

Судьба зовет, последний чертит круг,

и ждать нельзя: любовь нетерпелива

и только безрассудная — счастлива.

Прочь из Венеции! Со мной, на юг!

Там, где-нибудь в заброшенном виллино,

среди олив родного мне Урбино

забыв твой герб и герцогский венец,

тебе отдам всю душу наконец, —

одной тебе: и кисти, и резец…

И райской будет нам земля долиной.

Он

Доверимся созвездьям зодиака:

перед постом, к восходу «Рыб», ночной

у Дожа пир. Толпа зальет волной

Пьяцетту… Жди условленного знака!

С ватагой ряженых в чертог со мной

войдет паяц. Шутник и забияка —

приятель мой: где он, уж там и драка.

Тогда — ко мне! Из двери потайной

направо, вниз, среди переполоха

вельмож и слуг. С меня бери пример:

вперед, смелей — сквозь толпы скоморохов,

гитан, волхвов, чертей и баядер!..

Гондола будет ждать у Моста Вздохов —

без фонаря, и в маске гондольер.

Она

Ах, Гвидо, Гвидо, это ль искупленье?

Коснулся уст божественный потир

и расплескался весь. И рухнул мир.

Мы — под обломками, и нет спасенья.

Он знал, суровый муж, готовил мщенье…

И только вышла я, покинув пир,

смотрю — за мной, проворной тенью, сбир!

Письмо! Была подкуплена дуэнья.

А дальше? Милый! За тебя мой страх,

всю ночь бессонную брожу в слезах:

Совета Десяти не шутят слуги…

Где ты? Спасен? Далеко ли? На юге?

Иль — пойман, здесь, под сводами, в цепях —

томишься о потерянной подруге?

Он

Послание твое слуга донес, —

вручить ответ поклялся он… О, Боже!

Я жив еще! Но стали дни похожи

на темный бред, вся жизнь — как чаша слез.

А впереди застенок и допрос:

суд короток у веницейских дожей…

Изгнанье? Нет. Уйду в обитель тоже —

туда, в приют, где я младенцем рос.

Бесцельно все в потоке мира шумном.

Что дар мой без тебя? — унынье, гнет.

Туда, к святым отцам — один исход!

В монастыре я дружен был с игумном.

Он милостив: тоску мою поймет,

узнав тебя — не назовет безумным.

Она

Заутра я для мира умираю.

Часы, как молот, бьют. B монастыре

одна не сплю и плачу… На заре

я принимаю постриг: дух вверяю

и тело Господу. Любя, сгораю

раскаянно на медленном костре, —

как дым кадильный, возношусь горе,

забыв о счастья, неугодном раю.

И ты забудь! Не мучь души. Вернуть

надежд обманутых не в нашей воле.

На боль осуждены мы здесь, доколе