Год, Год, Год… - [27]

— В больницу.

— Разбудила, Офик? — спросил мужской голос с улицы.

Нора поднялась, бросила на табурет ночную сорочку и, непривычно ступая босыми ногами по холодному полу, стала одеваться.

— Кто это там? — спросила она, выглянув из окна, стараясь разглядеть в темноте лицо говорившего.

— Отец больного. Что вздрагиваешь так, доктор?

— От холода.

— И мне с вами пойти? — спросила Офик, не двигаясь с места.

«Спрашивает. Ты должна была быть уже одетой. Села в теплой постели, сидит. Конечно, хочется спать. И мне хочется. Но… Почему так холодно? Что за больной?… Сегодня не ее дежурство…»

— Я одна пойду. С этим человеком.

«А если смерть, если смертный случай, тогда что?»

Она осторожно, стараясь не шуметь, прикрыла за собой дверь и вышла в темную непроглядную ночь, шагнула с крыльца.

— Добрый вечер, доктор. Ребенка в больницу принесли, положение вдруг ухудшилось, извини, что побеспокоили…

По дороге отец рассказал, что пять дней уже носит ребенка из села в село, всех знахарей уже обошли. Все разное говорили и лечили по-разному. А потом случился обморок, ребенок сознание потерял, лежит сейчас без сознания в больнице…

— За пять дней подумай сама, шестьдесят километров прошел пешком. Днем и ночью шел. С ребенком на руках.

— А почему пешком? — спросила Нора.

— Почему пешком? — повторил мужчина. — Потому что на машине сотрясение могло случиться, чтоб сотрясения не было… Пять дней минутки не спал, поверишь?…

— Зачем это надо было к знахарям таскаться? В каком веке живете? Науке не верите, невежественным людям верите.

— У врача тоже были, у Стефана. Потом моя мать сказала, в соседней деревне старуха есть, костоправ, у ребенка щепка застряла в горле, другой болезни нет, вытащит, все пройдет. Понесли туда ребенка. Посмотрела старуха его, пощупала горло, потрогала, не знаю, что еще там сделала, потом подула в нос — из горла у ребенка кусочек стекла вылетел, осколки зеленого цвета. Все, сказала, больше нет ничего. Мы обрадовались, пошли домой. По пути ребенку снова плохо стало. Свернули, к другой теперь старухе понесли. В полночь до места добрались. Эта старуха посмотрела — у ребенка, мол, в горле что-то застряло; дунула, еще кусочек стекла вылетел, желтого цвета. Взяли ребенка, пустились в путь… Пять дней глаз не смыкал, поверь… Раньше у нас хороший врач был — фельдшер Смбат, сам делал лекарства, от всех болезней лечил.

Дежурная медсестра Соня, женщина за сорок, спокойно сидела на одной из кроватей, пила чай. Лениво поднялась, пошла навстречу Норе.

— Зачем напрасно беспокоилась, доктор, копченое дело, ты иди в соседнюю комнату, я привяжу челюсть.

Мать и бабка положили ребенка на кровать и смотрели в молчаливом горе. Когда показалась Нора, отодвинулись чуть-чуть. На маленьком лобике выступили капельки пота. Дыхание было затрудненное. После укола перемен не наступило.

— Ты иди, ступай в соседнюю комнату, я все сделаю, дочка…

— Надо позвать доктора, — сказала Нора.

— А что Стефан сделает? Ничего не сделает, да и не придет он, я знаю. — Соня говорила ласково, увещевающим тоном. Норины замечания выслушивала, глядя сонными, закрывающимися глазами. Как только Нора отходила — ложилась. Еще днем она жаловалась, что плохо себя чувствует. — Не надо сердиться, дочка, что же мы, разве не люди тоже… Я бы пошла за ним, да ведь он все равно не придет… И потом, — вдруг вспомнив, сказала Соня, — он уже не имеет к больнице отношения, он больше не работает… Предположим, он уже уехал…

В ее словах крылся укор. Обида полоснула Нору по сердцу.

— Врач всегда имеет отношение к больному, где бы он ни был, — сухо сказала она, стараясь унять дрожь в руках.

Мать и бабка, почуяв плохое, заплакали в голос. Бабка подняла, повела в воздухе платком.

Где-то рядом пронеслась быстро смерть.

— Замолчите, замолчите, сейчас же замолчите! — Закрыв уши руками, она повернулась к бабке. — Замолчи, здесь больные кругом, тут нельзя кричать! Слышишь, нельзя! — Но успокоить женщин было уже невозможно. — Уберите их отсюда! — крикнула Нора. Взгляд ее упал на отца ребенка, тот стоял, окаменев, возле двери, улыбался бескровными губами. Больные сбежались из палат, смотрели на Нору.

— Я тебе говорю, ступай в соседнюю комнату, — снова зашептала Соня.

— Не повторяй, слышишь, не говори больше этого… — Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать тут же, при всех. Ночь, одиночество, в двух шагах от тебя притаилась смерть, ребенок на кровати, мать в слезах, улыбающийся отец и эти больные в линялых халатах, похожие на потусторонние тени… А прошлое виднелось в образе далекого города с зажженными огнями… Она вышла из комнаты за шприцем и, вернувшись, увидела, как Соня брызгает холодной водой из графина — льет воду на голову лежащего без сознания ребенка. И тут уже Нору прорвало.

— Сумасшедшая, дикарка! Ты что делаешь! — Она выхватила у Сони графин, швырнула об пол. — Дура! — И, выбежав в приемную, бросилась на кушетку, заплакала, закрывшись руками.

Со двора донеслись крики. Нора поняла, что родные унесли ребенка.

«Ну что я плачу, обидел меня кто, что случилось… Сама, сама одна виновата во всем… Уехать отсюда, сейчас же, стать в городе секретаршей, машинисткой, кем угодно, только уехать отсюда. Оставить это дело, никогда не вспоминать о нем. Я не могу никому помочь, я сама беспомощна, я ничего не знаю, простая сестра смеется надо мной…» Успокоившись, отойдя после плача, она лежала, уткнувшись в подушку, и видела, как вернется в город, как скажет кое-кому: «Да, вы оказались правы», а кое-кому скажет: «Нет, вы были не правы». Как заживет она тихо и неприметно, не давая волю языку, а может, как раз наоборот — распустив язык, как многие, многие, она заживет этой однообразной, этой скучной, милой жизнью, какой живут многие, многие… А тут… А что тут? Какое мне дело, что будет тут, найдется какой-нибудь дурак, приедет сюда, и, может быть, это будет как раз тем, что ему в жизни нужно. А мне в первую очередь счастье нужно, личное, хотя бы одна малюсенькая улыбка в день.