Год активного солнца - [151]

Бой часов донесся до меня откуда-то издали. Половина первого. А мне казалось, что это последний удар двенадцати.

Четыре стены замкнули пространство комнаты.

— Не хотите ли кушать? — неожиданно спросил меня академик.

— Нет, спасибо, я уже поужинал.

— Немного коньяку?

Леван Гзиришвили медленно поднялся, подошел к шкафчику, висевшему среди книжных полок, и достал бутылку коньяка и две рюмки.

— Откройте, пожалуйста! — тихо попросил он и уселся в кресло.

Я быстро откупорил бутылку и разлил коньяк в рюмки. Старый академик взял рюмку и чуть пригубил ее. Я последовал его примеру.

— Вы когда-нибудь задумывались, кто вы такой? — спрашивает учитель.

Я не знаю, как ответить на этот странный вопрос, и молча смотрю на него.

Видно, он и не ждал ответа. Скорее всего, он сам и собирался ответить на свой вопрос.

— Для милиции вы — гражданин Нодар Георгиевич Геловани; для меня — сотрудник, талантливый ученый, доктор физико-математических наук, экспериментатор с неплохим чутьем; для соседей — холодноватый, но воспитанный, корректный молодой человек; для автобусного кондуктора — пассажир; для врача — пациент, но сами-то вы знаете, кто вы такой? Что вы из себя представляете, чего хотите, к чему стремитесь и какой ценой?

Я с изумлением слушаю старого академика. Я никогда еще не видел его в таком возбуждении. С неожиданной прытью он наполнил мою рюмку, взял свою и поднес к губам.

— Вы пока еще молоды, деятельны и живете сообразно с чувствами. Здоровья и энергии у вас через край. Вы полны надежд на будущее и не отдаете отчета в сделанном. Пора подведения итогов у вас впереди. К тому же вы печальный и скрытный человек. Вы больше, нежели ваши сверстники, мне думается, озабочены собственной личностью и пытаетесь заглянуть себе в душу, понять свою сущность. Я часто замечал, что тайная печаль точит ваше сердце. И это не печаль человека разочарованного — плод несбывшихся надежд. Я знаю, что тайны человеческой души для вас важнее, нежели поведение тяжелых протонов и мезонов. Допускаю, что мне только кажется это, возможно, я ошибаюсь… Пейте же.

Я поднес рюмку к губам, но пить не стал и снова поставил ее на стол. Странное волнение овладело мной. Я понял — академика что-то терзает, ему что-то хочется сказать.

«Почему же тогда он ходит вокруг да около? И собирается ли он вообще открыть свое сердце? Почему он позвал именно меня? Неужели он считает меня единственным человеком, перед которым можно исповедаться?»

«Исповедаться…» — это слово заставило меня вздрогнуть, словно сердце придавил тяжелый камень.

Только теперь я стал понимать, что обеспокоило меня вначале. В кабинете моего учителя все было по-прежнему, все стояло на прежних местах, но что-то незримое, незаметное исподволь сообщало о своем присутствии.

Только теперь, в эту минуту я осознал, что это было.

В кабинете старого академика поселилась смерть.

Я бессознательно потянулся к рюмке и осушил ее.

— А я уже завершил свой жизненный круг. И завершил неважно. Ничего значительного я так и не сделал.

Пауза.

Я мну в кармане сигарету, но достать все же не решаюсь.

— Курите! — угадал мое желание Леван Гзиришвили.

Я закуриваю. И затягиваюсь с такой жадностью, словно только что вынырнул из воды и вдохнул живительный воздух.

— Что такое жизнь и для чего живет на свете человек? Может, стоило провести ее в объятиях любимой женщины? Но меня влекла к себе истина. Не пожалеешь ни пятидесяти лет неустанного труда, ни того, что нет семьи, ни вечного невнимания к собственной персоне, если эту адскую, полную боли борьбу увенчает миг победы, миг постижения непостижимого, созерцания невидимого, разрешения неразрешимого! Видно, у природы не много подобных мгновений в запасе, да и то для избранных. Напрасной была моя научная деятельность, понапрасну я выхолостил себя. И радость, которую я вкусил от ложной победы, была пустой, а потом… А потом наступила горечь похмелья и разочарование… — Академик взял со стола старую фотографию и внимательно стал ее разглядывать. — Вы пока еще молоды, и вам не понять, что значит несбывшаяся надежда. Тридцать четыре года…

— Но, Леван Георгиевич… Если вы говорите такое, что же тогда остается сказать другим. Вы — ученый с мировым именем, ваш научный авторитет непререкаем…

— В глазах моих близких и доброжелателей, дорогой Нодар… — Он нехотя положил фотографию на стол. — Но я-то, я-то ведь отдаю себе отчет в том, кто я есть и что из себя представляю.

— Лично для меня и мне подобных вы всегда были образцом ученого и человека. Я убежден, что ваши исследования оставили заметный след в мировой науке.

— Вы хотите, наверное, сказать — ошибочные исследования, принесшие мне ложную славу, не так ли?

Академик горько усмехнулся и, заметив, что я стряхиваю пепел в ладонь, подал мне пепельницу. Потом отошел к окну и прижался лбом к стеклу.

— Иногда ошибка играет большую роль в установлении истины, нередко за ошибками и скрывается истина.

— Это говорится лишь для самоуспокоения, милый юноша! Каждая значительная проблема схожа с неприступной крепостью, с неприступной и, что гораздо важнее, незримой… К этой крепости сбегается множество дорог, но лишь одна из них ведет к ее воротам. Невелика мудрость ступить на дорогу, которая никогда не приведет тебя к крепости. — Академик отвернулся от окна и, скрестив на груди руки, встал посреди комнаты. — Вы, пожалуйста, не думайте, что целью моей жизни был лавровый венок ученого с мировым именем. Меня не тревожит и то, что в результате полувекового служения науке я не попал даже в ряды третьестепенных ученых. Нет. Я сожалею лишь о том, что судьба не даровала мне мгновения великой победы, мгновения постижения истины. А я был готов жизнью пожертвовать ради подобного мгновения… Тут нельзя рассчитывать на удачу. Лишь большим ученым под силу одолеть этот тернистый путь.