Гномики в табачном дыму - [119]

— Вставай, сынок.

Мама любит порядок, не допускает, чтобы я опаздывал.

Почти сорок лет я сплю на одном и том же месте. Все трещины, линии и пятнышки на стенах и потолке давно чему-то уподобились в моем сознании. Они упорно возникают после редких ремонтов все эти сорок лет, так что положение тени по отношению к ним подсказывает мне верное время, и я вполне обхожусь без часов.

Нынче среда, тринадцатое августа тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Сейчас, наверно, без четверти восемь.

— Доброе утро, мама…

— Твой бедный отец к пяти девушкам сватался с этим обручальным кольцом. Пятой была я. Недавно носила растянуть ювелиру. В нем двенадцать граммов червонного золота. Авось и тебе принесет счастье. Сколько можно ходить бобылем, годы-то бегут… Мне что, да ведь и я не вечно буду рядом, останешься один. Ну что ты уставился? Возьми… Нравится?

— Очень, спасибо.

— Надо же иметь что-нибудь на память об отце.

— Спасибо, мамочка.

— Мамочка! Ишь, сосунок! Может, соску дать?..

Иду принимать душ. Неловкий взмах руки — и кольцо, соскочив, звякает о кафель, кружится вокруг открытого трапа. Круги сужаются, и я не успеваю опомниться, как оно исчезает с потоком воды…

Я сорвал с календаря листок с отошедшим днем, завел все часы — настенные, карманные, ручные — и включил радио: погода в Тбилиси ожидается без осадков. Температура ночью двадцать один, двадцать три, днем — тридцать три, тридцать четыре градуса. А в семь утра было уже девятнадцать!

Поставил на плиту чайник и сковородку с яичницей. Быстро позавтракал и выглянул в окно: дождя ночью не было, моя белая машина сверкает чистотой. Пора идти.

— Я пошел, мам!

— Будь осторожен, сынок!

— Если выберусь, приеду обедать!

Улицы забиты машинами — пешком быстрее доберешься до работы…

Трехтысячный коллектив нашего учреждения составляет программу для так называемой «мыслящей машины». Программа должна быть готова к концу двадцатого века. Однако для машины планируется память, которую нам не запрограммировать и к концу двадцать первого столетия. Мой отдел (раз я так выражаюсь, само собой ясно, что заведую отделом) составляет программу по оригинальной грузинской драматургии. Отдел состоит из трех подотделов — театра, радио- и теледраматургии. Поскольку в нашем многонаселенном городе если не каждый второй, то каждый третий сочиняет пьесу (каждый второй слагает стихи!), легко представить, каково приходится мне, трем моим замам и многочисленным редакторам-инженерам. К 2000 году драматургия должна оказаться на высоте, достойной наших великих традиций в этой области. А чтобы вы со всей ясностью представили всю безнадежность моего положения, скажу прямо: у нас нет своих, написанных на нашем языке, более или менее сносных оригинальных пьес. Я веду речь о радио- и телепьесе. Признанные у нас великолепными радио- и телепьесы — это спектакли, радио- и телеспектакли, созданные отличными актерами и режиссерами на удивление потомкам. И прошу вас, не возмущайтесь и не кидайтесь на меня с оружием, облачась в патриотические доспехи. Вряд ли вас это тревожит больше меня; почитайте-ка наши пьесы, и посмотрим, что вы тогда скажете. Теперь вы представляете приблизительно, каким отделом я руковожу и в каком нахожусь положении. Остается добавить, что мы хотя бы раз в месяц обязаны открыто рассмотреть и обсудить проект, который предлагаем машине. На обсуждении присутствуют все кому не лень, а также ответственные за программирование машины.

Сегодня именно такой день.

Сегодня, в среду, тринадцатого августа, состоится обсуждение проекта.

Исходя из специфики нашего учреждения, здание для него возвели за городом. В черте города от движения транспорта стены вибрируют, что мешает точному программированию.

Коридоры и кабинеты устланы мягким, звукопоглощающим ковром. И когда обсуждение кончилось, зал опустел так бесшумно, что можно было услышать полет мухи.

Мой письменный стол и пульт на восемнадцатом этаже в комнате № 1852. Из окна виден весь город. Одуревший от четырехчасового бурного обсуждения, я наслаждался тишиной и покоем, когда раздался глухой звон. Так у нас возвещается перерыв. Я запер двери, опустился в глубокое кресло лицом к широкому окну, потом слегка откинул спинку и задремал…

Зазвонил телефон. Повернул кресло и нажал на пульте телефонную кнопку.

— Тысяча восемьсот пятьдесят вторая комната слушает вас.

— Батоно Гиорги? — разносится на всю комнату. Видимо, уборщица во время уборки задела микшер звука. Я приглушаю звук.

— Да.

— С вами желают поговорить из тысяча сорок второй. — Секретарша переключила телефон.

— Слушаю.

— Не поехать ли на Черепашье озеро, — говорят, там холодное пиво есть и жареные хинкали[24].

— Есть не хочу, а пить не могу — знаешь же, я на машине…

— Умница!.. Радость ты моя! Послушай, тысяча восемьсот пятьдесят второй, а со мной побыть не желаешь? — В комнату влился сытный, теплый, сладостный, как свежескошенная трава, женский голос.

— Что ты там делаешь?!

— Тебя жду. До конца перерыва еще сорок минут.

— Куда спуститься?

— К моей машине. На северной стоянке в пятом ряду.

Движущийся коридор и скоростной лифт в две минуты доставили меня к северному выходу. На площади пестро от множества машин всевозможных цветов. Я лениво пересекаю площадь. Гогона уже сидит в «Мудзимуре» новейшей марки. Мотор тихо рокочет.