Гномики в табачном дыму - [121]

Уже само название отбивало охоту читать дальше, да и не было нужды, но хочешь не хочешь обязан добраться до конца. Надо прочесть каждую строчку, не то, если автор уличит тебя, что ты пропустил третье слово в четвертой строке сверху на сто восемнадцатой странице, прямо к директору кинется жаловаться («Не чтят, не уважают ни драматургию, ни живых классиков!»). Какой бы глупой ни была пьеса, надо прочесть ее всю внимательно и бесстрастно и так же терпеливо, бесстрастно объяснить автору, чем плохо его творение, почему оно не годится. Но автор все равно пойдет со своей пьесой к директору и постарается пробить ее всеми правдами и неправдами, всучить нашему учреждению. Правда, сделать это далеко не просто: к пьесе прилагаются три коротких заключения: кандидата искусствоведения (оформленного у нас на должность редактора-инженера) — на трех-четырех страницах; моего заместителя из соответствующего отдела — на одной-двух страницах, и моя — в одной-двух фразах.

Я добросовестно читал пьесу Девдариани, читал до одури. Справившись с ней, позволил себе передышку и набрал на пульте номер музыки. Под звуки приятной мелодии я уткнулся в телепьесу Дугладзе…

— Алло!

— Слушаю!

— У тебя включен телевизор? Видел, какой хороший телеспектакль передавали из Москвы? — Отец мой был на пенсии и не пропускал ни одной художественной или спортивной передачи из других городов и стран.

— Нет, не видел, некогда, у меня дела были.

— Дела у тебя не переведутся.

— Ну чего тебе, пап? Занят был, не мог посмотреть. И из-за этого будешь теперь негодовать?!

— Ты обязан смотреть такие спектакли. И это — твое дело, может, даже главное дело. Правда, толку все равно не будет — хоть смотрите, хоть нет. Нужен большой талант, без настоящего таланта не напишешь нормальной телепьесы!

Отец явно взволнован. Как видно, он много размышлял о развитии нашей теледраматургии, и выводы его заслуживали, кажется, внимания. Но сейчас мне было не до его выводов.

— Отец, мне некогда… Я телепьесу читаю.

Пауза. Обиделся.

— Глупый ты, сынок. Извини, что так говорю, но неужели не понимаешь: основная проблема нашего столетия — проблема взаимообщения. Я не о нас с тобой. Эта проблема — решающая проблема середины нашего столетия, потому что люди утеряли способность поддерживать взаимоотношения, общаться… Нет у них больше этого дара… Исчез он… Пропал…

— Отец, мне надо срочно прочесть телепьесу…

— А ты отложи ее, отложи, а сверху напиши свое дурацкое: «Не годится». Все равно, не знаешь, что посоветовать теледраматургу, чем ему помочь, — ты же сам не разбираешься в телеискусстве! Сынок, ты ведь каждый день сидишь перед этим старым ящиком, разве не видишь, что с телепьесами постоянно конкурируют последние новости? А последние новости потому и называются последними, что они сообщают о каждодневных, только-только происшедших событиях. Как, чем думаешь ты взволновать человека — хоть мужчину, хоть женщину, — который только что слушал репортаж с места событий, оттуда, где идет война или произошел военный переворот! Человек слышит, как плачет несчастная женщина, потерявшая близких, видит, как выносят из-под развалин ее детей, мужа, брата, мать или отца, вместе с ней переживает ее горе! Так чем ты думаешь взволновать его после этого? Как думаешь задеть нерв души дорогих телезрителей, как величает нас телевидение?! Понимаешь ли, с чем приходится соревноваться писателю? Дадите какую-то музыкальную заставку или шапку — так, кажется, это у вас называется? — и пожалуйста, смотрите спектакль, записанный на пленку. Запомни, сынок: с писателем конкурирует многообразная действительность, поэтому он глубже всех должен разбираться в явлениях жизни. Не думай, что это просто. Сложное, ох какое сложное это дело! Уразумеет писатель это, примет близко к сердцу и почувствует в душе волнение, многого добьется. Да разве есть нынче такой талант, который…

— Ну хватит, папа…

Видно, опять обиделся — повесил трубку…

Пьеса Дугладзе оказалась на редкость плохой, сумбурной. Без начала и конца. Такие пьесы меня особенно раздражают. Авторы их ничего не смыслят в телеспецифике, зато щеголяют терминами. Неужто думают, что от этого «произведение» станет телепьесой? Кого проведешь теперь подобным приемом! Пьесу Девдариани я передал на рассмотрение редактору подотдела театра, а пьесу Дугладзе — редактору из теледраматургии. Так положено. Заключения должны писаться с соблюдением субординации. Я нажал на кнопку, вызывая секретаршу. Молчание. Посмотрел на часы — восемнадцать часов сорок минут. Ушла. На северной стоянке всего две машины: моя и Гогоны. Гогона, заметив меня, рванула машину с места. Рядом с ней сидел молодой человек. Определить его возраст я бы затруднился — волосы кудрями спадали на широкие плечи…

Жарко, страшно жарко. Воздух недвижен. Я опустил оконное стекло и подставил разгоряченный лоб под хлесткий ветерок, даже выставил из окна свободную левую руку.

Обручальное кольцо соскочило и покатилось по асфальту рядом с машиной. Пока я останавливал машину и выбирался из нее, кольцо, подпрыгивая и крутясь, устремилось к водосточной яме и исчезло в решетке.