Гнездо Феникса - [51]

– Не надо цитировать Анастасьева! – запротестовала Джемма. – Особенно за столом.

– Что вы можете мне возразить, господин Кратов? – тоном ниже осведомился Магнус, налегая брюхом на блюдо с шашлыком.

– Только одно, – спокойно ответил тот. – Всякие плоскости пересекаются. Кроме параллельных, разумеется. Да и это лишь вопрос выбора метрики и системы координат.

– Неубедительно! – фыркнул Мессершмидт.

– А вы и не хотите, чтобы я вас убедил…

Без какого-либо перехода разговор перешел на поэзию.

– Ненавижу современных поэтов! – шумел Магнус. – Всякий, кто овладел грамотой и дорвался до паршивенького мемографа, уже мнит себя стихотворцем и лезет самовыражаться…

– Да много ли вы читали современных поэтов? – ощетинилась Марси.

– Изрядно, дитя мое! Ну вот хотя бы это. – Мессершмидт завел очи и с выражением продекламировал:

Лежу в луже.

Ложе – нет лучше…

– По-моему, прекрасно, – сказала Джемма. – Точно передано мироощущение свиньи.

– Мне тоже приходилось отдыхать в грязевых ваннах, – сказал Кратов. – И спал как убитый. Особенно после семидесяти часов непрерывного бодрствования.

– Отнюдь не разделяю вашей снисходительности, – проговорил Мессершмидт. – Зачем поэту исследовать мироощущение свиньи? Или он сам – свинья, или все мы живем в хлеву!

– Ну, если рассматривать экологическое состояние Земли в целом, – задумчиво произнес Грант, – то достаточно близко к этому…

– Вы даже не уловили ритмомелодики! – рассердилась Марси. – Это же миниатюрный шедевр аллитерации! Прочтите дальше, и все станет понятно. «Букет букв – буклет бука»…

– Бред брюха, – сказал Магнус. – Не желаю.

– Брат-плоддер, прикончи этот нескладный спор какой-нибудь цитатой, – попросил Грант. – Если ты не изменил еще своим пристрастиям.

– Не пойму, чем это вызвано, – сказал Кратов. – Но из головы не идут эти строки:

Стремнина

персиковых лепестков,

Летящих с обрыва

в ущелье теней.

Лишь здесь – небеса,

и земля – только здесь,

А не среди

людей…[8]

– Что тут непонятного, – проворчал Магнус. – Все так и есть, поглядите по сторонам. У нас в долине разве жизнь?..

На небеса стремительно накатывало крыло ночной мглы. Зубцы горного кряжа ясно выделялись на пронзительно-желтом фоне заката. Прохладными волнами набегал ветерок. Грант послал старшего сына, кратовского тезку, за гитарой. Прикрыв глаза, он просто перебирал струны – без связной мелодии, без пения. На столе остались лишь вино и зелень. Мессершмидт перебрался поближе к Кратову, прилег ему на плечо и тихонько жаловался:

– Вот и вы не принимаете меня всерьез, лишь обижаетесь… или посмеиваетесь втихомолку. Дескать, чудак этот толстый Магнус, если не сказать хуже! А я фашист, самый настоящий… одна фамилия чего стоит… и мне страшно подумать, во что вы превратите этот мир после того, как я умру и некому будет его защитить…

– Бросьте, Магнус, – утешил его Кратов. – Ну какой вы фашист? Разве фашист мог бы любить такую женщину, как Авене?

– Мог бы, – убежденно заявил Мессершмидт. – Мою Авене всякий был бы рад полюбить. А вы просто не знакомы с нашей философией, Анастасьева не читали, он для вас все равно что смоляной факел в одно место. Побывали бы вы хотя бы однажды на нашем слете. Это так красиво! Огни, черно-красные повязки на рукавах, черные рубашки с белыми галстуками… И до слез жаль, что вы не с нами, вы мне так нравитесь, слово чести!..

И Магнус растроганно прослезился у Кратова на плече.

Авене отняла у Гранта гитару и запела на своем странном языке такую же странную песню, сверкая в сумерках выпуклыми белками глаз и крупными ровными зубами, используя не столько струны старинного инструмента, сколько его корпус вместо барабана. Магнус отнял мокрую щеку от кратовского плеча, поглядел на подругу и прослезился вторично.

– Вы не поверите, Кратов, – сказал он. – Какая это женщина! Как я счастлив, что она есть!..

Джемма загнала детей в дом и вышла оттуда переодетая в легкий шелковый халат. Через плечо у нее было переброшено полотенце.

– Я иду на реку, – сказала она. – У нас тут своя горная река. Из самых чистых снегов.

– И очень холодная! – прибавил Грант. – Подлинное испытание воли.

– Я желаю испытать волю, – объявил Мессершмидт. – Чтобы все поверили, что я настоящий фашист!

– И я, – сказала Марси. – Никогда не купалась в настоящей горной реке. Пойдем, Кратов!

– Идите, – сказал тот. – А я побуду один. Кто-то должен охранять дом.

Держась за руки, чтобы не оступиться в темноте, все двинулись по узкой тропинке сквозь терновник. Голоса их становились приглушенными, размытыми. Спустя какое-то время издали донесся чей-то восторженный визг.

Кратов подошел к изгороди, оперся о нее – хворост подозрительно затрещал под ним. Над черными силуэтами гор, заливая их синим светом, висела полная луна. Звезды казались близкими, колючими, как ледышки, и такими же холодными. Все это небесное воинство глядело на одинокого человека пристально и с укоризной. «Ну и на здоровье, – благодушно подумал Кратов. Он испытывал необычайное, почти забытое чувство умиротворения. – Не стану я нынче заниматься мемуарами. И вообще ни о чем не стану думать. Я на своей планете и хочу заниматься тем, что мне больше нравится. А в данный момент мне нравится стоять вот здесь, мерзнуть и ни о чем не вспоминать».