Гнездо аиста - [95]

Михал взглянул на Бошняка и увидел, как тяжело тот дышит, просто задыхается, он даже расстегнул воротник рубахи.

Их все больше охватывало уныние, они все яснее осознавали, как мало они здесь значат. А когда Михал на той же площади увидел конную статую перед зданием с зеленым куполом, им овладела мучительная тоска. У коня были крепкие ноги, ноздри его раздувались, во всем его теле играла буйная сила. Конь напомнил Михалу жеребца Шагью, к которому он водил своих кобыл, и ему захотелось тут же повернуться и уехать обратно в Трнавку.

Все трое почувствовали облегчение, когда в Граде передали свое заявление человеку, который их принимал, и тот сказал им, что жалоба их будет рассмотрена и чтобы они возвращались домой. Передавал жалобу Бошняк — язык у него во рту с трудом ворочался, а когда они завершили свою миссию, снова почувствовали себя потерянными и кем-то преданными среди этой чужой городской жизни. Они не стали задерживаться в Праге и тут же сели в поезд. Михал никак не мог понять: одна страна — и такая разница! Эта разница все время била в глаза, оглушала, угнетала. Только когда они стали приближаться к родным местам и за окном показались пожелтевшие, пустые, заросшие сорняками поля, к ним вернулся боевой дух. Михал понимал, что это дико и бессмысленно — испытывать чувство облегчения оттого, что поля тут пусты и мертвы, ведь за время их отсутствия ничто не изменилось, но он знал: что-то должно произойти. А когда они сели в ожидавшую их бричку Хабы и когда в Трнавке забили в набат и соседи окружили их, облегчение сменилось ликованием. Они вернулись, их жалоба будет рассмотрена. Надо выждать. У Михала снова взыграл боевой дух, их желания скоро осуществятся. Но все же на дне его души шевелился какой-то червь сомнения. Никому, даже Марче, он не признался в этом.

Зато теперь его охватила огромная, буйная радость. Наконец-то все будет снова, как прежде.

— Нно, нно! Пошли, милые, — покрикивал он на лошадей.

Горячий воздух был насыщен запахом зрелых хлебов, ему казалось, что он слышит хруст пересохшей соломы. Сейчас его не беспокоило, что колосья кое-где почернели и поле заросло сорняками.

Семейство Хабы уже было в поле. Резеш весело поздоровался с ними и снова щелкнул кнутом. Он ехал на свое самое дальнее поле, где у дороги торчала одинокая старая груша. С незапамятных времен она служила границей между его полем и полем Зитрицкого. Потом его соседом стал кооператив, и Резеш сам помогал там сеять. Издали он смотрел на серовато-зеленую развесистую крону дикой груши и ощущал на губах вкус ее мелких терпких плодов. Ему был знаком шум ее листьев и мелодия дождя, стучавшего по ее ветвям. Он часто отдыхал в ее тени в полдень с отцом или с Марчей, и они полдничали здесь, пока распряженные лошади жевали овес. С волнением приближался он к старому дереву.

X. ОХ ВЫ БЕЗУМЦЫ!

1

Петричко уже несколько часов дожидался Бриндзака. Когда их выманили из национального комитета, он вдруг очутился во дворе у Плавчана, вскочил на чей-то велосипед, прислоненный к забору, и выехал задворками на узкую тропинку в поле. У него были разбиты губы, он сплевывал кровь, текущую из десен, но ехал быстро. Он спешил обогнуть деревню и попасть на шоссе раньше, чем приедут товарищи из Горовцов, чтобы вместе с ними вернуться в Трнавку.

Петричко уже подъехал к перекрестку, откуда шла дорога на Хабяны, но на ней не было видно ни души. Так он добрался до самых Горовцов. У моста толпились люди. Они оживленно разговаривали, на берегу Лаборца было полно голых ребятишек, которые весело перекликались и брызгались. За автобусом мирно вздымалась пыль. Наконец он поставил велосипед во дворе районного комитета. У входа милиционер проверил его документы, и он вошел. Ни Бриндзака, ни Сойки не было, пришлось ждать.

На улице давно уже стемнело, из помещения во двор падала полоса света. Распухшие губы Петричко одеревенели, в деснах на месте выбитых зубов он чувствовал жжение. Но тяжелее всего ему было от сознания, что время идет, а ничего не предпринимается, и он не знал, что теперь происходит в Трнавке. Революция в опасности. Эта мысль неотвязно преследовала его. Сердце, казалось, сжимает железный обруч. Петричко беспокойно шагал взад и вперед по комнате.

Павлина Подставская сварила ему кофе.

Он сел у окна в углу приемной и стал понемногу отхлебывать из чашки. Но от кофе ему стало еще хуже. Резкая боль в деснах усилилась, и они снова стали кровоточить.

Трезвонили телефоны. У Павлины был длинный список разных поручений, все время кто-то приходил, что-то спрашивал. В Мальчицах, Оборине и Фалькушовцах тоже разбирали обобществленный скот. Значит, и там, значит, и в других местах началось. В один и тот же день. И в Чичаве тоже, снова в Чичаве…

Петричко совсем растерялся. Революция в опасности.

Наконец появился Бриндзак.

Он пришел вместе с Галушкой, одетым в форму поручика КНБ, и с начальником районного отдела милиции Гашпаром.

— Заходи, — сказал Бриндзак, — все нам расскажешь.

Бриндзак выглядел осунувшимся, на нем, как всегда, были широкие вельветовые штаны, клетчатая рубаха и старые пыльные ботинки. Он пристально посмотрел на губы Петричко.