Гнездо аиста - [94]

А давно ли она говорила: «Они ведь все могут».

Резеш запрягал телегу и слегка похлестывал Дунцу ремнем по коленям, чтобы она чуть отступила к дышлу. Пока кобыла, повернув к нему голову, подавалась назад, он заглянул через оконце в хлев. Разглядеть отсюда ничего нельзя было, но он знал, что там, внутри, лежат на соломе или стоят все его коровы.

Жофка, Контеса, Гизела и Гермина снова вместе с Графиней чавкали у корыта, наполняя хлев живым теплом.

Эй, как вы там? — мысленно спрашивал он, и взгляд его теплел. Вот вы снова дома. Снова вернулись ко мне. Вы здорово отощали, но не беда. Главное, вы снова дома, вы снова мои. Очень вы грязные стали, но и это не страшно. Марча вас вечером хорошенько почистит. Вы уже получили самое лучшее, что я только мог для вас приготовить. Зато утром… Вы только дождитесь утра — чудесное пастбище будет снова вашим, потому что теперь все будет, как прежде. Слава богу, вы все это выдержали. У республики не хватило бы денег заплатить мне за вас.

И, исполненный гордости, Резеш высоко поднял голову.

— Ну и досталось же Копчику, — сказала Марча.

— Ничего! Просто глотнул малость своего же дерьма, — сказал он. — Теперь уж с кооперативом мы покончили.

Марча подошла к нему сзади и обняла его за плечи.

— Мишо, теперь все снова будет, как прежде?

— Да, только мы очень задержались, надо было накостылять им недели на две раньше. Так что давай приниматься за дело! Нечего рассиживаться! — сказал он грубовато и в то же время ласково.

Он еще раз огляделся, заметил дорожку из свежего коровьего навоза, ведущую к хлеву, и, когда лошадь в яблоках, запряженная вместе с Дунцей в телегу, тихо заржала, почувствовал, как в нем снова пробуждается вера в жизнь и желание жить.

Он взял кнут, вскочил на телегу, и они выехали со двора.

Трнавка словно вымерла. Лишь на площади, вобравшей в себя весь зной, в тени орехов отдыхали гуси и в пыли перед воротами Эмиля Матуха топтался кабан. Да слышно было, как кто-то торопливо отбивает косу.

Проезжая мимо школы, Резеш заметил у окна учителя, тот, увидев его, отпрянул в сторону.

Резеш погнал лошадей. До Жебрацкой Грушки было почти три километра. Дунца так и рвалась вперед. За последними крестьянскими дворами все шире открывался простор полей и все выше, много выше, чем обычно, становилось небо, и Резеш подумал: снова начинается жизнь! Начинается все-таки… Сегодня в нем каждая жилка звенела радостью. Он наслаждался этим чувством, потому что со времени поездки в Прагу где-то в глубине души у него таилось беспокойство. Ему не хотелось вспоминать об этой поездке…

Пока поезд шел по родным местам и в вагоне сидели крестьяне из соседних деревень, все было в порядке. Они — делегаты — хоть и волновались, но, находясь в своем окружении, чувствовали себя героями, сильными, отважными. Однако по мере того, как поезд увозил их все дальше на запад, что-то начало меняться от станции к станции. За окном как будто была та же теплая летняя ночь, но в слепящих отблесках пламени коксовых печей и домен открывался другой мир. Михала поразило, что и ночью на заводских дворах не прекращается жизнь. Поток искр в освещенных дворах, на подъездных путях составы с грузами — вагоны и платформы с железными балками и строительным лесом, с углем и машинами, длинный ряд цистерн. А на воротах и фасадах заводских корпусов, на копрах шахт, над крышами цехов, над складскими зданиями сверкали пятиконечные звезды, серп и молот. И люди в их купе сменились. Там, куда они ехали, ничего не знали о бедах Трнавки. Разговоры, которые велись вокруг, касались совсем других тем; Михал в этом металлическом грохоте колес как-то терялся…

Когда же рассвело, он увидел, что и поля тут другие. Кое-где они, правда, тоже заросли сорняком, но зато в других местах были хорошо возделаны, и на них трудились люди. Над молотилками поднималась густая пыль. Вокруг телег и мешков с зерном не прекращалось движение. Он так напряженно всматривался в эту знакомую картину и вслушивался в этот близкий ему ритм труда, что вдруг заерзал у своего окна, будто почувствовав колотье остей за влажным от пота воротником. Ему казалось, что он слышит, как ржут кони… По дороге полз трактор, тащил прицеп с бидонами молока. И снова — товарный состав, подъездные пути, грузовики, набитые какими-то ящиками. И всюду работают люди.

Бошняк, сидевший напротив Михала, тоже приуныл, обмяк. Куда девалась его обычная самоуверенность! Эмиль притворился, что спит, хотя все время притопывал ногами, — они, видно, занемели у него. Им не хотелось ни есть, ни разговаривать. Казалось, они все глубже проникают на чужую территорию и вокруг них все теснее сжимается вражеское кольцо.

Через четырнадцать часов пути они вышли в Праге. Отродясь Резеш не видел такого скопления народа. Толпа поглотила их. Люди непрерывным потоком двигались по улицам, останавливались у витрин магазинов, перебегали через рельсы чуть не перед самым носом дребезжащих трамваев, сновали между проезжающими машинами. Все трое чувствовали себя совершенно потерянными в этом человеческом муравейнике. На большой, просторной площади они остановились возле группы людей, рассматривающих у входа в редакцию газеты фотовитрину, запечатлевшую бои в Корее, а рядом на карикатурах был изображен генерал Макартур с окровавленными руками. Какой-то человек в спецовке, кативший по тротуару огромный рулон газетной бумаги, сказал: «Ну и задали же перцу этим бандитам — будет им наука!» Он произнес это с такой гордостью, словно имел к этому прямое отношение, словно он сам помогал остановить американцев и вынудил их к отступлению.