Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [53]
Атмосферу занятий, дружеского общения хорошо передают письма Михаила Бакунина.
11 марта: «Я почти не выхожу из дому, кроме вечеров, которые провожу у Бееров. Я занимаюсь много. У Станкевича такая прекрасная душа. Мы все больше и больше с ним сходимся, все больше и больше становимся друзьями».
7 мая: «С понедельника до субботы я совершенно не выхожу из дома, если не считать короткого ежедневного визита к Клюшникову, живущему в двух шагах от нас… Мы вместе читаем Фихте. Белинский также часто приходит ко мне по вечерам, затем Келлер, Ефремов и Аксаков – вот и все наше общество. Наши надежды, наши планы на будущее – вот что составляет обычный предмет наших бесед, всегда одушевленных…»
Появился среди друзей и Красов. Незадолго перед тем, зимой 1835 года, он вернулся в Москву с Украины, где исполнял должность домашнего учителя.
Люди взрослели; пыл страстных споров начала тридцатых годов ослабел; отчетливее становилась потребность в сосредоточенных занятиях. Даже характеры менялись. «Клюшников поздоровел, Красов не сердится», – сообщал Станкевич. О себе он в шутку говорил, что ему, как Диогену, древнегреческому философу, хочется спрятаться в бочке: потребность уединенного труда склоняет к отшельничеству, заставляет избегать шумных сборищ, отдавая все время сидению над книгой или тихой беседе.
Но помимо появления новых лиц «с большими диалектическими способностями», помимо возмужания характеров была и другая причина, укреплявшая интерес к философии. Она заключалась в самом умонастроении Станкевича и его друзей.
Чуть ли не с начала университетской жизни искал Станкевич ответа на главные вопросы бытия: что такое жизнь, вселенная, сознание? Каковы законы их развития? Исследование этих вопросов привело Станкевича к философии, считавшейся высшим знанием, наукой наук.
Члены кружка, переехавшие в Петербург, пошли несколько иной дорогой: Неверов занялся журналистикой и литературно-критической деятельностью, Павел Петров устремился на поприще востоковедения. Оба философским знаниям предпочли конкретные дисциплины, хотя при этом Неверов сохранил интерес и отзывчивость к занятиям своего друга. Своим «отпадением» петербуржцы как бы оттенили «московское», иначе говоря, широкое направление кружка Станкевича.
Но и Станкевич не оставался на месте. В 1836 году он особенно остро почувствовал расплывчатость своих взглядов. Нет, он вовсе не собирался идти вслед за Петровым или Неверовым. Он хотел внести бóльшую строгость в саму философию, подчинить ее последовательному движению мысли.
Неверов следующим образом сравнивает развитие своих интересов и интересов Станкевича: «Я… никогда не занимался философиею, в Станкевиче же страсть к ней развилась после нашей разлуки в Москве, – и я тщетно старался удержать его на поприще поэзии». «В Станкевиче родилось сомнение в своем поэтическом таланте. Страдая душевно, изнуряемый болезнью, вдали от меня, он углублялся в самого себя, но искал в душе уже не поэтических образов, а ответов на великие вопросы жизни. Таким-то образом мало-помалу от поэзии он перешел совершенно к философии…»
Свидетельство Неверова точное: действительно, поэтическая деятельность Станкевича внезапно оборвалась. После стихотворения «На могиле Эмилии» Станкевич почти ничего не писал. Последнее из известных его стихов датировано 1834 годом; дальше следуют лишь эпиграммы и шуточные произведения. Но оставил он поприще поэзии не только потому, что изверился в своем таланте, но и потому, что менялись его понятия о философии, о том, как следует искать ответы на великие вопросы жизни. Соответственно менялось и отношение к стихам.
Романтикам было свойственно то, что философия перерастала у них в поэзию, а поэзия – в философию. Язык поэтических образов сливался с языком мысли в некую высшую поэтическую философию.
Станкевич же – одним из первых в России – понял, что в интересах науки необходимо разделить оба «языка». Необходимо устранить из области философии всякую мечтательность, фантастику, домысел, то, что вполне уместно в художественном творчестве. Необходимо развивать философию на твердой почве логической мысли.
«Мужество, твердость, Грановский! – пишет Станкевич в июне 1836 года. – Не бойся этих формул, этих костей, которые облекутся плотью…» Под «формулами» и «костями» подразумеваются отвлеченные идеи и категории.
Правоверный романтик увидел бы в этом призыве кощунство, надругательство над цельностью и полнотой жизни. Но Станкевич был противоположного мнения: именно с помощью отвлеченной мысли философия раскрывает законы жизни, то есть овладевает ее полнотой («плотью»).
Свои советы Станкевич адресует Грановскому. Новый друг Станкевича переживал в это время смутную пору: после окончания университета он стал сомневаться в своем призвании, в безграничных возможностях науки. Станкевич принял к сердцу его тревогу; из Пятигорска и из Удеревки, куда Станкевич ездил летом и ранней осенью 1836 года, посылает он ему подробные письма.
Чтобы поддержать друга, Станкевич рассказал ему историю своего умственного развития: как он «стихоблудничал», то есть писал стихи, недостатки которых теперь отчетливо видит; как лекции Надеждина развили в нем «чувство изящного», как по окончании университета он занимался историей (намек на изучающего историю Грановского). Но все это не принесло спокойствия, не дало прочной опоры занятиям до тех пор, пока он «почти нечаянно» не напал на Шеллинга и не углубился в философию. «Грановский! веришь ли – оковы спали с души, когда я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания…» «Нет знания» всегда означало для Станкевича: «нет жизни». И наоборот: с верою в истину, в возможность ее постижения крепли и жизненные силы этого человека.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Диалог с Чацким» — так назван один из очерков в сборнике. Здесь точно найден лейтмотив всей книги. Грани темы разнообразны. Иногда интереснее самый ранний этап — в многолетнем и непростом диалоге с читающей Россией создавались и «Мертвые души», и «Былое и думы». А отголоски образа «Бедной Лизы» прослежены почти через два века, во всех Лизаветах русской, а отчасти и советской литературы. Звучит многоголосый хор откликов на «Кому на Руси жить хорошо». Неисчислимы и противоречивы отражения «Пиковой дамы» в русской культуре.
В книгу включены материалы, дающие целостное представление о развитии литературы и филологической мысли в XX в. в России, странах Европы, Северной и Латинской Америки, Австралии, Азии, Африки. Авторы уделяют внимание максимально широкому кругу направлений развития литературы этого времени, привлекая материалы, не включавшиеся ранее в книги и учебники по мировой художественной культуре.Для учителей мировой художественной культуры, литературы, старшеклассников, студентов гуманитарных факультетов средних специальных и высших учебных заведений, а также для широкого круга читателей, интересующихся историей культуры.Рукопись одобрена на заседании Ученого совета Института художественного образования Российской академии образования 12 декабря 2006 г., протокол № 9.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Рецензия – первый и единственный отклик Белинского на творчество Г.-Х. Андерсена. Роман «Импровизатор» (1835) был первым произведением Андерсена, переведенным на русский язык. Перевод был осуществлен по инициативе Я. К. Грота его сестрой Р. К. Грот и первоначально публиковался в журнале «Современник» за 1844 г. Как видно из рецензии, Андерсен-сказочник Белинскому еще не был известен; расцвет этого жанра в творчестве писателя падает на конец 1830 – начало 1840-х гг. Что касается романа «Импровизатор», то он не выходил за рамки традиционно-романтического произведения с довольно бесцветным героем в центре, с характерными натяжками в ведении сюжета.
«Кальян» есть вторая книжка стихотворений г. Полежаева, много уступающая в достоинстве первой. Но и в «Кальяне» еще блестят местами искорки прекрасного таланта г. Полежаева, не говоря уже о том, что он еще не разучился владеть стихом…».
«…Итак, желаем нашему поэту не успеха, потому что в успехе мы не сомневаемся, а терпения, потому что классический род очень тяжелый и скучный. Смотря по роду и духу своих стихотворений, г. Эврипидин будет подписываться под ними разными именами, но с удержанием имени «Эврипидина», потому что, несмотря на всё разнообразие его таланта, главный его элемент есть драматический; а собственное его имя останется до времени тайною для нашей публики…».
Рецензия входит в ряд полемических выступлений Белинского в борьбе вокруг литературного наследия Лермонтова. Основным объектом критики являются здесь отзывы о Лермонтове О. И. Сенковского, который в «Библиотеке для чтения» неоднократно пытался принизить значение творчества Лермонтова и дискредитировать суждения о нем «Отечественных записок». Продолжением этой борьбы в статье «Русская литература в 1844 году» явилось высмеивание нового отзыва Сенковского, рецензии его на ч. IV «Стихотворений М. Лермонтова».
«О «Сельском чтении» нечего больше сказать, как только, что его первая книжка выходит уже четвертым изданием и что до сих пор напечатано семнадцать тысяч. Это теперь классическая книга для чтения простолюдинам. Странно только, что по примеру ее вышло много книг в этом роде, и не было ни одной, которая бы не была положительно дурна и нелепа…».
«Имя Борнса досел? было неизв?стно въ нашей Литтератур?. Г. Козловъ первый знакомитъ Русскую публику съ симъ зам?чательнымъ поэтомъ. Прежде нежели скажемъ свое мн?ніе о семъ новомъ перевод? нашего П?вца, постараемся познакомить читателей нашихъ съ сельскимъ Поэтомъ Шотландіи, однимъ изъ т?хъ феноменовъ, которыхъ явленіе можно уподобишь молніи на вершинахъ пустынныхъ горъ…».