Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [52]

О том, что его поездка принесет страдание женщине, Бакунин даже и не подозревает: он говорит только об ударе самому себе, о «последнем ударе». Похоже, что он жаждет этого удара, идет ему навстречу, как иные идут навстречу радостям и наслаждениям.

Ни Белинский, ни Станкевич не поступили бы подобным образом. И им случалось разочаровываться в женщине, но чтобы руководствоваться заранее сложившимся мнением, отвлеченной мыслью о своем неизмеримом превосходстве над нею… нет, это было для них невозможно.

Как раз в то время, когда Бакунин готовился к разрыву с «недостойной» особой, Станкевич переживал первую стадию своего романа с Любашей. Мучительно обдумывал причину ее холодности, колебался в решении, отдаться ли потоку чувств… Как все это естественно и понятно! Ни слова упрека девушке, ни намека на свое превосходство!

А «история с гризеткой» Белинского! Закончилась она примерно так же, как, возможно, и история Бакунина, – разочарованием в возлюбленной и разрывом. Но зато какое различие по существу! Белинский не придумывал себе «удара», жизнь сама нанесла его. И он вовсе не собирался козырять своим образованием и умом перед простой девушкой, мастерицей из модного магазина: наоборот, в духе тех представлений о любви, которые господствовали в кружке, он попытался духовно развить и облагородить ее. Не вина Белинского, что опыт этот окончился неудачно.

Словом, любя, Белинский и Станкевич жили. Бакунин же исходил из отвлеченной идеи.

Нетерпимость Бакунин вносил и в отношения к друзьям, в понятия о дружбе. П. В. Анненков вспоминал: «Нравственные требования от всякой отдельной личности носили у него характер безграничной строгости: вызов на героические подвиги составлял постоянную и любимую тему всех бесед Бакунина». Анненков прибавлял, что Станкевичу подобные крайности оставались чужды, что он не одобрял «всякого чрезмерного увлечения».

По-видимому, именно под влиянием Бакунина обострились отношения Константина Аксакова с товарищами по кружку. Михаил был нетерпим к патриархальным предрассудкам Константина и торопил процесс его «эмансипации», освобождения (в одном из писем 1836 года Бакунин даже сообщает с гордостью, что наконец удалось заставить Константина повязать галстук – атрибут европейской одежды).

К чести Бакунина надо добавить, что и себя он не щадил, к себе был так же требователен, как и к другим. Белинский как-то заметил, что Бакунин напоминает человека, «который с отчаянною храбростью вскочил на неприятельскую батарею», или же «человека, которому удалось взобраться на высокую гору». При этом, добавляет Белинский, тех, кто еще не успел добраться, Бакунин с высоты «ругает… и бросает в них грязью и каменьями».

Хорошо еще, если «каменьями»; случалось, что сверху в ряды отставших товарищей сыпались ядра и пули…

Глава девятая Философские университеты

В это время, примерно с конца 1835 – начала 1836 года, занятия Станкевича становятся еще более интенсивными и упорными. Спустя полтора-два года после окончания словесного отделения Станкевич с друзьями фактически проходит новый университетский курс. И этот курс можно назвать философским, так как основным предметом их изучения является философия.

Разнообразные причины содействовали усилению и развитию этого интереса. Прежде всего появление в кружке новых лиц, таких как Бакунин и Грановский.

Хотя интерес к философии у Бакунина пробудил или по крайней мере усилил Станкевич, но очень скоро он нашел в нем такого ученика, который в своем рвении превзошел самого учителя.

Герцен писал о Бакунине в «Былом и думах»: «С большими диалектическими способностями, с упорным, настойчивым даром мышления он блуждал без плана и компаса… Станкевич понял его таланты и засадил его за философию. Бакунин по Канту и Фихте выучился по-немецки и потом принялся за Гегеля, которого методу и логику он усвоил в совершенстве и кому ни проповедовал ее потом!»

Однако увлечение Гегелем относится к более позднему периоду, по крайней мере к концу 1836 года. Пока же, зимой 1835-го и в 1836-м, друзья усердно изучают других философов, предшественников Гегеля: Шеллинга, Канта, Фихте. Изучение философии сопровождается чтением и перечитыванием любимых писателей: Гете, Шиллера, Жана-Поля Рихтера, Гофмана и, конечно, Гоголя.

После окончания университета Станкевич оставил дом Павлова, чтобы найти себе новую квартиру. В январе 1835 года он поселился у своего приятеля Семена Шидловского в Ремесленной управе на Никольской (в советское время – улица 25 Октября). Дом этот (№ 23), хотя и в перестроенном виде, можно увидеть и сегодня.

А осенью того же года Станкевич перебрался в дом Лаптевой в Большом Афанасьевском переулке.

Еще совсем недавно, бродя по узким арбатским переулкам и выйдя на Большой Афанасьевский, можно было увидеть этот драгоценный в истории русской культуры памятник – небольшое строение в два этажа (с мезонином), ставшее после пансиона Павлова вторым центром кружка Станкевича. Несколько лет назад дом, к сожалению, снесли по реконструкции.

С января 1836 года у Станкевича живет Бакунин. В его квартирке собираются старые и новые друзья: помимо Бакунина, еще Боткин; побывал здесь и Грановский во время краткого приезда в Москву.