Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [153]

Когда Григорий был уже на предпоследнем курсе, в училище поступил Иван. Приняли его тоже на четвертый курс казеннокоштным, и ему тоже предстояло учиться не семь, а лишь четыре года.

На вступительных экзаменах Иван поразил преподавателей обширностью познаний. Учитель истории И. К. Кайданов, бывший также адъюнкт-профессором Царскосельского лицея, пришел в восхищение: «Как отлично отвечал мне Аксаков! Распространяет ответ шире поставленного вопроса, разбирает все относящиеся к событию обстоятельства. Просто я слушал, а он мне лекцию читал». Учитель Иванов, экзаменовавший Аксакова по русскому языку, дал письменный отзыв: «Отлично знает все предписанные правила и с честью может вступить в IV класс».

Теперь в училище Аксаковых было двое; но если это несколько и скрашивало одиночество Григория, то мало чем облегчало положение Ивана. Ведь ему, впервые покинувшему дом, предстояла невеселая пора привыкания к новым условиям.

Все Аксаковы, начиная с самого Сергея Тимофеевича, трудно входили в пору отрочества и юности в общество своих сверстников и соучеников – по Казанской гимназии, Московскому университету или Петербургскому училищу правоведения. Приходилось преодолевать барьер, отделявший теплую, щадящую атмосферу семейного уюта от разнонаправленных и резких воздушных потоков большого мира. Но, кажется, никому не давался этот рубеж так тяжело и болезненно, как Ивану. У многих Аксаковых столкновение с жизнью, с новыми условиями подвергало испытанию волю, заставляло менять представления – это было трудно, но терпимо и естественно. Константина друзья обвиняли в предрассудках, отсталых взглядах, но никто не отказывал ему в уме и одаренности. В Иване же были поставлены под сомнение сами его способности, интеллект. Его высмеивали, унижали, третировали.

Никогда об этом прямо не говорил Иван в своих письмах (видимо, больно было признаться даже родным); лишь много лет спустя в письме-исповеди к Ф. В. Чижову вырвалась у него фраза: «…годы в школе – самые мои горькие годы: я чуть ли не два года сряду имел репутацию глупого, дурака».

Как могло произойти такое с человеком, чьи знания поражали экзаменаторов, чьи суждения (что видно по его письмам) уже в ученические годы отличались замечательной проницательностью и зрелостью?

У Ивана совершенно не было внешнего лоска, умения показать себя с лучшей стороны. Он легко стушевывался, говорил невпопад или вообще угрюмо молчал. Он являлся легкой мишенью для колкой остроты, для насмешки, а подростки, как известно, не проходят мимо такой мишени.

Внешность Ивана тоже была невыгодной: средний рост, круглое лицо, очки, которые в то время вовсе не считались украшением, неловкие манеры. В воображении же он еще более преувеличивал свою неказистость, твердо решив, что он некрасив и не создан для светского общения, для успеха у женщин.

По-видимому, и домашнее воспитание не привило ему достаточной доли самоуверенности. Конечно, как все дети Аксаковых, он был окружен и родительским вниманием, и заботой, но эффектное и резко бросавшееся в глаза превосходство Константина, который среди братьев и сестер постоянно удерживал лидерство, заставляло Ивана отступать на второй план. Отсюда несколько неожиданное и, может быть, преувеличенное признание в той же исповеди: «…дома я балован не был…».

Хотя Иван никогда прямо не писал родителям о своем положении в училище, кое-что все-таки проскальзывало. «Они мне надоедают, – писал он о товарищах. – Я не всегда расположен шутить. Приметив это, многие нарочно пристают ко мне, дразнят и досаждают. Редко можно мне поговорить серьезно с кем-нибудь».

В другом месте: «Что же касается товарищей, то я вижу, что не у всех развиты благородные чувства и point d'honneur <вопрос чести, чувство чести – (фр.)>».

Иван думает о том, как защититься от насмешек, от проявления неблагородных чувств, от откровенной злобы. И не только защититься, но и сохранить усвоенные с детства понятия и моральные представления, уважение к себе. «Я теперь вижу, как надо делать, чтобы не казаться смешным и сохранить в душе прежние чувства и понятия. Не участвовать с толпою (я называю толпою тех воспитанников, которые не отличаются ничем и имеют обыкновенные пошлые и ходячие понятия), не быть слишком откровенным… Наконец, быть про себя, т. е. направлять свой ум в сознание. Это предохранит меня от ложного шага и сохранит в душе моей понятия и мысли, так мало соглашающиеся с здешними».

Окружавшие Ивана даже и не подозревали, какой напряженной внутренней жизнью живет юноша. Он все подвергает анализу, ни одного факта не берет на веру, во всем пытается разобраться самостоятельно.

Между тем для Григория Аксакова приближался срок окончания училища. Направление его интересов, характер будущей деятельности уже окончательно определились. Наука, отвлеченные занятия его не привлекали, свое призвание он видел в юридической карьере и, готовясь к ней, старательно изучал Кодекс Юстиниана – свод положений, суммировавший римское право и сыгравший огромную роль в развитии всего гражданского права Европы.

Перед выпуском Григория из училища с ним встречался Николай Константинович Калайдович, хороший знакомый аксаковского семейства, правовед. Калайдович делился своими впечатлениями: «Гриша, как говорится, спит и видит, как бы скорее выйти. Он будет славный делец и законник. Он рожден для жизни деловой. И теперь первое наслаждение его читать записки дел, не решенных в общем собрании сената».