Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [152]

Но делать нечего – приходилось терпеть. Постепенно Григорий привыкал к новой жизни, осваивался.

Учился он не блестяще, но и не плохо, слыл человеком умным и основательным. С товарищами был прост, ровен в обращении, но сходился лишь до определенной черты, излишней откровенности избегал: боялся коварства или предательства. «У нас в училище я ни в одном воспитаннике не уверен; если и станешь говорить с ним пооткровеннее, то в какую-нибудь минуту дурного расположения мои же слова могут послужить насмешкой надо мной».

Григорию ясно одно: «самый приятный разговор в училище может быть только о родном семействе: с кем же я здесь могу говорить об этом?»

Мысли о «родном семействе» Гриша таил про себя. На расстоянии многих сотен верст в невыразимом очаровании вырисовывались все подробности домашнего быта, сложившиеся привычки и отношения. Мысленно Григорий был с родными, участвовал в семейных торжествах и праздниках.

Даже день Вячки, установленный Константином в далекие детские годы и приходившийся на 30 ноября, когда исполнялась специально сочиненная на этот случай песня («Запоем, братцы, песню славную…»), ели мед, пряники и другие русские кушанья, – этот день Григорий отпраздновал в училище один в своей казенной комнатке, о чем тотчас написал домой: «Милый брат Костя, праздник Вячки я не забыл и стал петь в 6 часов песню, но почти ничего не вспомнил, может быть, потому, что в это время надо было учить много статистики. В десять часов, когда я лег, я стал думать о вас и больше половины песни вспомнил и пропел; итак, я тоже праздновал и вспоминал о вас, как и вы, вероятно, вспоминали меня, с той только разницей, что вы пили мед и ели сладкое, а я ел кусок черного хлеба».

В переписке Григория с домашними шел постоянный обмен мнениями – о прочитанных книгах, об изучении иностранных языков, о рисовании, которым увлекались в семействе и братья, и сестры, о запрещении «Телескопа», о последовавшей затем ссылке Надеждина, о политических новостях…

Интересовался Григорий и товарищами Константина по кружку: «Что Ефремов? что Белинский? потолстел ли первый и похудел ли Кривоустый? (то есть Белинский. – Ю. М.). Кланяйся от меня им, также Станкевичу».

Григорий понимает значение для Константина друзей Станкевича, не хочет, чтобы тот отходил от них: «Я думаю, Павлов (очевидно, Н. Ф. Павлов, прозаик и поэт. – Ю. М.) не может поссорить тебя с кругом Станкевича; да, как мне кажется, и не к чему».

У Григория в Петербурге не было близких друзей, сочувствующих собеседников. Отдохновение и отраду находил он лишь в доме Карташевских, у которых обычно гостил по воскресеньям и праздникам (Григорий жил при училище и обучался за казенный счет).

Но и у Карташевских не все устраивало Григория. Он ценит родственную приязнь их к семейству Аксаковых, отдает должное Маше («очень умная и добрая»), но подмечает некоторую разъединенность между близкими, например, между Надеждой Тимофеевной и Машею, которая скорее откроет сердце мадам Котье, чем родной матери. И вообще Маша «воспитана Котье, и, следовательно, это воспитание непохожее на то, которое получили мы». Правда, позднее Григорий изменил свое мнение о Маше к лучшему: он видел, как она горячо сочувствует интересам Константина, и он готов причислить ее к равноправным членам аксаковского дома.

Но вот чего никак не мог понять Григорий, так это установившегося в семействе Карташевских обыкновения выдавать детям деньги на мелкие расходы. Патриархальному сознанию Аксакова виделись здесь страшные угрозы и ловушки. «Это произведет скупость, должников и заимодавцев между братьями и сестрами. Они сами себе все покупают. Мальчикам давать деньги и позволять покупать на них – это еще ничего, а девочке это нейдет. Даже и Васе, которому только четыре года, дают жалованье, и он уже твердит о копейках и рублях». Нет, в Москве, дома, совсем другие обычаи и традиции…

По воскресеньям у Карташевских было весело, собиралось много молодежи: к старшим братьям Александру и Николаю приходили их соученики по артиллерийскому училищу. Но Григорию все это был народ совсем уж чужой и далекий.

Однажды Аксакова отозвал в сторону директор Училища правоведения. «Он сказал, – сообщает Григорий родителям, – что видел одного недавно приехавшего москвича, который рассказывал ему про вас и про все семейство, но которого мы не знаем, – какие прекрасные правила, какая любовь между всеми нами, как добра маменька и как благороден папенька. „Как приятно слышать о таком семействе! – сказал он мне. – Меня всегда можно растрогать таким рассказом, а здесь еще недавно видел я одно семейство, где брат и сестра стараются всячески друг друга унизить и оклеветать. Так редки такие семейства, как ваше, что я с особенным наслаждением слушаю рассказы о них. Я теперь могу совершенно надеяться на вас, потому что вы имеете таких родителей”».

Это одно из первых свидетельств того, что семья Аксаковых становилась предметом внимания, даже общественного внимания, о ней задумывались, говорили, ставили в пример. Факт несколько даже рискованный, ибо он вполне мог привести к самолюбованию и самодовольству, к неискренности и фальши. С Аксаковыми это не произошло: к попыткам выдать их жизнь и поведение за некий семейный эталон они относились или равнодушно, или насмешливо. Они просто жили своей семьей как умели, как считали нужным.