Гнев. История одной жизни. Книга первая - [5]

— Если бы это совершилось, то я попросила б бога, чтобы он нас превратил в оленей!..

Мы слушали мать и вздыхали.

Думаем каждый о своем и идем. Дорога к Боджнурду с каждым шагом сокращается. Гора Пальмис осталась позади. Мы уже петляем по тропинке горы Имамверды. Внизу чанные плантации и заросли «гулькали-зафарана»— так называется волшебный желтый цветок: его употребляют в приготовлении плова и другой вкусной еды. Душистый цветок в сто крат дороже самого дорогого чая.

Идем тихо, устали, но и солнце, видно, утомилось — клонится к закату. Отец останавливается, говорит маме:

— Кочек, здесь будет наша ночевка. До Боджнурда еще далеко.

— Да, да… Я только что хотела тебе сказать: и я устала, и дети еле ноги волочат.

С радостным шумом бежим мы к ослам, отвязываем и снимаем поклажу. Смирные и печальные ослы облегченно машут хвостами, начинают пощипывать траву. Чтобы они далеко не ушли, отец спутывает им передние ноги. Мать в это время стелет широкое старое одеяло — одно на всех. Большой багряный диск солнца уже скрылся внизу, за холмами, зажег редкие облака жарким пламенем. Опустились сумерки. Подул прохладный ветерок. Мать говорит, что к утру, пожалуй, будет холодно.

Мы — искатели приключений — рады, что ночуем высоко в горах, посреди роскошных трав, которые кое-где выше детских плеч. Кому еще доступна эта роскошь!? Никому: ни шаху, ни императору, даже царю животного и птичьего мира Сулейману не приснится такая роскошь. Мы — счастливчики!

Утром я проснулся раньше всех, разбудила меня говорливая воркотня куропаток. Вслед за мной проснулась мать. Я посмотрел на отца, он крепко спал, прикрыв ладонью глаза.

— Мама, его разбудить?

— Нет, что ты! Он только уснул.

— А почему он не спал ночью?

— Так надо, Гусо. Если бы он спал, кто бы тогда нас охранял? Тут водятся всякие звери… Достойный пастух никогда не спит ночью, Гусо.

Свежо, но не холодно. Одуряюще пахнут цветы, и воркуют куропатки. Я собрал охапку сушняка. Положил два камня и поставил на них котелок с водой. Подложил под котелок сухих веток, зажег. Вспыхнул огонек, и затрещали прутья, густой сытный дым ударил в ноздри, затмил глаза. Скоро мы усаживаемся на одеяле перед пиалами. Пьем душистый чай. Почему-то в горах он во много раз душистей, чем там, у подножья гор, в далеком Киштане.

Солнце поднимается высоко. Желтые с синим лучи озаряют верхушки арчовых деревьев. Тень от них падает на спящего отца. Пора бы уже двигаться дальше, но слишком сладок сон нашего сервана — караванщика. Мать не хочет его будить: может быть, проснется сам. Наконец она осмелилась, дотрагивается до его лица рукой.

— Ло! Ло!.. Вставайте! Пейте чай… Нам пора…

Дороге нет конца и края. Но вот мы спустились в Мина и скую долину. Вскоре с замирающим сердцем подошли к южным воротам Боджнурда. С минарета протяжно неслась молитва муэдзина: «Алла-хо-акбар! Алла-хо-акбар!»

Мать радостно заулыбалась, поправила на голове платок и воскликнула:

— Э-хей! Это признак удачи, что мы встречены именем всевышнего. Какое счастье!

Остановились у сестры отца, очень серьезной по виду, тети Хотитджи. Она постарше своего брата и, несмотря на важный вид, простая и добрая. Мы сразу полюбили ее. Тетя ютилась в маленькой комнатушке, на заднем дворе у вдовой, очень богатой барыни, Зейнаб-енга, которая была воспитательницей в семье Сердара Моаззеза-Азизолла-хана. Подумать только — воспитательницей у самого правителя Боджнурда! Долго задерживаться у любезной тети мы не могли: в комнате всем не поместиться, да и жила она бедно — не до гостей. Тётя Хотитджа с трудом добывала денег на хлеб и рис. Отец сразу же отправился искать жилье, где бы мы могли поселиться. И дня через четыре наша бродячая семья переехала в большой мрачный дом без окон.

Как только мы сгрузили пожитки и рассовали их но углам, у меня появилось желание поскорее познакомиться с городскими мальчишками и побродить, посмотреть на город. Об этом я сказал маме.

— Нет, Гусо, — запротестовала она. — Город совсем чужой. Тебе нечего шляться. Это не Киштан, мой мальчик!

Я на такое обхождение обиделся, но, к счастью, пришел сын тети — Мансур, — мой двоюродный брат. С ним-то мать должна пустить меня хоть куда. Тем более, он на два года старше меня.

Гак и вышло, не пришлось уговаривать маму. Мансур посидел немного, поговорил о всяких разностях, как бы нечаянно спросил:

— Тетя Ширин, а что если мы с Гусейнкули прогуляемся? Ему надо знать город, чтобы не заблудиться.

Мать сразу сдалась, ничего не возразила.

— Что делать: идите, только рот не разевайте, будьте осторожны, смотрите но сторонам. Я тебе доверяю, Мансур.

— Спасибо, тетя Ширин. Мне разве можно не доверять? Пошли, Гусо-джан, мы еще покажем себя! Город будет наш! Я не амбал, а Мансур!

Это был для меня незабываемый день. Впервые о жизни расхаживал я по большому городу, впервые видел то, о чем раньше и знать не знал, и слышать не слышал. Хвастливый, но славный, расторопный Майсур водил меня по центральным улицам и закоулкам, по дворам и окраинам, где от злых собак нет отбоя. От всего увиденного у меня рябило в глазах, я оглох, у меня во pry пересохло, и чувствовал я себя растерянно. Мансур заглядывал мне в глаза, хихикал и снисходительно улыбался. Вот что значит городской парень. Я засыпал его самыми пустыми вопросами, какие у горожанина вряд ли возникнут.