Глыбухинский леший - [51]

— Чисто вороны, когда почуют какую падаль! — сердито покрикивал Курчавкин, ссорясь с Анфусой. — Чего ты людей мутишь? Чего поповское тесто мальчонкам во рты пихаешь? Ответь!..

Старуха молчала.

— Ага! — горячился дед. — Выходит, нечего и ответить? А все потому, что религия есть дурман. В кого тот дурман войдет, тот станет и сам дурманным. Да-а, видно, сидит он в тебе, сидит Христодулин маменькин ген.

Однажды старуха уговорила жену Авдея и взялась присмотреть за ее годовалой дочкой. Хорошо отоспавшийся в эту ночь Авдей во время завтрака добродушно спросил жену:

— Чтой-то я Настеньку не вижу. Спит еще, что ли?..

Когда он узнал, что «досмотреть» за дочкой ни с того, ни с сего напросилась шальная старуха, выругался, и не закончив завтрак, выбежал вон из избы.

Старухи дома не оказалось. Не оказалось ее и на улице. Встретившийся у «потребилки» Тимоха, посмеиваясь, сказал, что видел бабку, когда она шла с Настенькой за околицу к районному тракту.

— Похоже, направилась по знакомой дорожке в церкву. Возьмет да и окрестит твою Настьку, — добавил он, засмеявшись. — Ей это раз чихнуть…

Авдей догнал старуху на мотоцикле километрах в пяти от села и едва не побил ее.

— В суд на тебя подам! — кричал он, одновременно успокаивая напуганную ссорой девочку и налаживая мотоцикл для обратной дороги. — Ты что же это задумала? У коммуниста дочь окрестить? Да я… да что же это, скажи на милость?!

Узнав о новой «христодулиной дикости», дед Курчавкин во всеуслышание заявил, что раз она так, он третью часть своих годовых трудодней заранее безвозмездно отдает колхозу «в противодурманный, ребячий или там какой другой культурно-массовый фонд». А когда в тот вечер он вернулся домой, оказалось, что дверь в избу заперта изнутри. На стук и на зов старуха не откликнулась. Пришлось ночевать на стружках да щепках в смолисто пахнувшем просторном срубе.

Анфуса не пустила его в избу и на другое утро. Не пустила и днем.

— Похоже, на этом я и расстанусь с твоим ошалевшим геном? — спросил он, потоптавшись у запертой двери.

Анфуса ответила из избы:

— Уйди отселева, черт! Совсем оглупел, вражина! — и плюнула в щель между стояком и давно уже покосившейся дверью.

На этом они расстались. Вот тогда-то вполне авторитетно и подвела подо всем черту соседка Курчавкиных Пелагея:

— В умственном разногласии, вот в чем тут дело. У нас теперь без душевного согласия ни молодые не женятся, ни старые не живут. Такое уж время…

И все согласились:

— Видно, уж так. Такое уж, верно, время.

Тепло наших сердец

1

Невысокая и худая, одетая в рваное платьице, девочка стояла перед директором школы сгорбившись, как старушка. По ее лицу, по бледным щекам, бежали скупые недетские слезы.

Некоторое время директор молча постукивал пальцами по столу. Потом сказал добрым отцовским голосом:

— Не плачь, Промотова, не плачь. Мы его заставим о тебе заботиться, погоди!

Девочка, всхлипнув, тоскливо крикнула:

— Теперь мама Сима будет со мной еще хуже! Она теперь скажет папе: «Твоя противная Нюрка не только безбожница, но и дрянь, опять на тебя пожаловалась. Надо с нее семь шкур спустить и на базаре те шкуры продать. А спать ей лучше за дверью…» Папа мой всегда пьяный… а пьяному — что?

Она хотела крикнуть что-то еще, не смогла, слова застревали в горле.

Директор обнял Нюру за плечи:

— Ты, девочка, сядь на диван. Успокойся немного. Хочешь — засни. Я вот тебя своим пиджаком прикрою. А можно и книжку с картинками почитать. «Гулливера». Да ну же, довольно! Сама, наверное, пионерка, а плачешь. Ведь пионерка? Ну вот. А плачешь!

Он неумело поцеловал ее в потный, горячий лобик.

— Садись, дружок, садись. Диван — он, ого! — замечательный, многие тут сидели.

Девочка еще плакала, но уже сдержанней, тише. Директор дал ей стакан воды.

— Напейся. Ляг. Отдохни. А я вожатую Надю Ефимову вместе с тетей Капустиной попрошу сходить к твоему отцу. Они все выяснят. Ты не бойся.

Уже выходя, он про себя добавил:

— И в самом деле: «Пьяному — что?» Такому в забаву даже над собственной дочерью измываться. А та, «святоша», хуже пиявки!

Оставшись одна, девочка села на диване поудобнее: здесь было тепло и просторно. Не то что дома на сундуке. Она плотно прижалась к мягкой, высокой спинке. Еще всхлипывая, улыбнулась сама себе, не разжимая привычно сомкнутых губ, потом вздохнула, положила голову на истертый валик, и когда директор вернулся, как всегда озабоченный множеством дел, она уже спала, легонько похрапывая и вздыхая во сне.

Часа через полтора она проснулась. Не поднимая головы, открыла глаза. В комнате, на широком директорском столе сияла электрическая лампа, затененная абажуром. За столом сидели взрослые люди. Они говорили вполголоса, почти шепотом, но девочка ясно услышала одно ненавистное слово: «святоша» и сразу поняла, что речь шла о ней, об отце и приехавшей к нему женщине «маме Симе».

Спиной к девочке, прямо перед директором, сидела плотная и высокая женщина. Она говорила волнуясь, то постукивая по столу карандашом, то нажимая на него, как на резиновую палочку, и тогда большой пучок ее темных волос накатывался на оголенную шею. Она поправляла выпадавшую из него шпильку, зажимала пучок в ладонях, и он становился круглым и крепким, как мяч.