Глиняный мост - [68]

Жар в его глазах.

Он закрутил звук совсем.

Погладил осторожно мое лицо.

Взял в ладони мои скулы.

Я думал, он что-то скажет о происходившем на экране, как-то прокомментирует. Но он только сидел и держал меня, мое лицо в своих ладонях в темной гостиной.

– Хочу сказать тебе, малыш: у тебя есть характер.

Это было тогда, до начала.

А еще до этого у Пенни Данбар случился такой день, утро, занятие с милой девчушкой по имени Джоди Этчеллз. Это была одна из ее любимых учениц, отстающая из-за дислексии, они занимались дважды в неделю. Страдающий взгляд, рослая, с толстой косой вдоль всей спины.

В то утро они читали под метроном – старый проверенный трюк, – и Пенни встала за словарем. В следующий миг она очнулась от того, что ее трясли.

– Мисс! – призывала Джоди Этчеллз. – Мисс!

– Мисс!

Пенни пришла в себя, увидела лицо Джоди и словарь, упавший в нескольких метрах поодаль.

Бедняжка Джоди Этчеллз. Казалось, она сама сейчас лишится чувств.

– Что с вами, мисс, что с вами?

Зубы у нее были идеально пригнаны друг к другу.

Пенелопа попыталась поднять руку, но почему-то рука плохо слушалась.

– Все хорошо, Джоди.

Ей бы отослать девочку: за помощью, за стаканом воды, да все равно куда, чтобы хотя бы отвлечь. Но нет – и в этом была вся Пенни, – она скомандовала:

– Ладно, открой книгу и найди, ну, слово «бодрый», например? Или «унылый»? Какое лучше?

Девочка, зубы и симметрия.

– Наверное, бодрый.

И она вслух зачитала синонимы:

– Бойкий… бравый… жизнерадостный.

– Хорошо, отлично.

А рука все не двигалась.

Потом школа, день настал в одну из пятниц.

Хартнелл с дружками принялись меня цеплять: прозвучали и «пианино», и «сбацай», и «цыпа».

Они жонглировали аллитерациями, сами того не понимая.

Чубчик у Джимми немного отрос – через несколько дней предстояла стрижка, – Хартнелл успел похудеть и подкачаться. Рот у него был маленький, как щель, прорезь в консервной банке, которую только начали открывать. Вскоре он растянулся в улыбку. Я направился к нему и, набравшись храбрости, заговорил:

– На большой перемене за спортплощадкой: смахнемся.

Лучшая новость, какую ему доводилось слышать.

Затем – ближе к вечеру.

Как она часто делала, Пенни читала детишкам – пока ждали автобусов. В этот раз «Одиссею». Песнь о циклопах.

Рядом мальчишки и девчонки в зеленом и белом. Привычный разбег причесок.

Она читала об Одиссее и как тот перехитрил чудовище в его же логове, и буквы плыли по странице, и ее горло превращалось в пещеру.

Закашлявшись, она увидела кровь. Брызги на бумаге.

Ее потрясла их алость: такая яркая и бесцеремонная. А в следующий миг она вновь оказалась в том поезде, в тот самый первый раз, когда увидела эти книги – эти названия, набранные по-английски.

И что была моя кровь в сравнении с той?

Пустяк, полный пустяк.

В тот день, помню, было ветрено, облака проносились по небу. В одну минуту белое, в следующую синее – океан меняющегося света. Одна туча была как угольная шахта, и под ней я шел к крикетной площадке, в самый темный лоскут тени.

Я не сразу увидел Джимми Хартнелла, но он был там, на бетонном пятачке. Лыбился на всю ширину чубчика.

– Он пришел, – крикнул кто-то из его дружков. – Сраный педик явился!

Я на ходу поднял кулаки.

Дальше начались круги, полуобороты вправо и влево. Помню, он оказался страшно проворным, и скоро мне пришлось это почувствовать на себе. И помню вопли пацанов: как прибой на пляже. В какой-то момент я приметил Рори: обычный малец-малолетка. Стоял рядом с Генри, худеньким и, как лабрадор, золотистым. Сквозь соты-ячейки сетчатой ограды я видел, как беззвучно открываются их рты: «Врежь ему», – и как молча-сосредоточенно смотрит Клэй.

Но врезать Джимми было совсем не просто.

Первый раз он достал меня по зубам (будто я куснул железяку), потом снизу, по ребрам. Помню, испугался, что они сломались: когда эти волны крушили меня.

– Ну че ты, пианист сраный, – выдохнул парнишка и вновь подскочил.

С каждым таким подскоком он ухитрялся как-то пройти мою защиту и достать меня левой, потом правой и еще раз ею. После третьего такого прохода я оказался на траве.

Вопли и повернутые головы – не бежит ли кто из учителей; но нас никто еще не увидел, и я, опершись о землю, поспешил встать. Наверное, на восьмой и последней секунде обязательной паузы.

– Ну! – сказал я, а свет все так же менялся.

Ветер выл у нас в ушах, и Джимми снова одним прыжком оказался передо мной.

Как и в те разы, он врезал мне левой, и затем добивать – но старая тактика уже не принесла успеха: третий удар я четко блокировал и крепко достал Джимми в подбородок. Хартнелл отшатнулся, переступил ногами, выравниваясь, потеряв фокус. Сделал торопливый и испуганный шаг назад, а я двинулся за ним, взяв немного влево; я вложился в пару прямых, врезав ему повыше консервной прорези, в скулу.

И началось то, что комментаторы любых спортивных состязаний – наверное, даже игры в шарики, – называют борьбой на истощение сил: мы совали друг в друга кулаки и ладони. В какой-то момент я припал на колено, а он зацепил меня и поспешил извиниться, и я кивнул в ответ: молчаливая солидарность. Толпа зрителей выла и лезла на сетку, сплошные побелевшие пальцы на проволоке. Я дважды сбил его с ног, но он неизменно поднимался и снова бил. Сам я к концу драки оказывался на траве четыре раза, и в четвертый уже не смог подняться. В тот момент я смутно почувствовал приближение кого-то грозного: пески и волны рванули врассыпную; они были теперь похожи на чаек, кроме моих братьев, которые остались. Забавно – а теперь-то и неудивительно, – Генри протягивал руку к тому или другому убегающему парнишке, и тот отдавал ему остатки своего завтрака. Генри успел заключить пари и, более того, выиграл.