Глиняный мост - [70]

Миссис Чилман вернулась.

– У тебя острый язык Генри, это славно, но он красавчик.

И она помахала им на прощание.

Генри обернулся к Клэю.

– Ничего ты не красавчик, – заявил он. – Вообще-то, ты просто страшный.

– Страшный?

– Ага, страшный, как жопа Старки.

– А, ну ты-то недавно на нее поглядел, ага?

На сей раз он пихнул Клэя и отвесил ему дружелюбный подзатыльник.

Это непостижимо, иногда даже для меня, – мальчишечья и братская любовь.

Под конец он начал рассказывать.

– Там довольно тихо.

– Могу себе представить.

– А вот река совсем сухая.

– А как твой отец?

– Тоже довольно сухой.

Она рассмеялась, и Клэй почувствовал ее дыхание, и подумал об этом тепле, о том, как люди бывают теплыми, тепло идет изнутри наружу, как оно обдает тебя и исчезает, потом снова здесь, и ничто не постоянно…

Да, она рассмеялась и сказала:

– Не будь болваном.

Клэй ответил лишь «Ладно», и его сердцебиение стало ему велико: он не сомневался, что его слышит весь мир. Он посмотрел на девушку рядом, на ее небрежно закинутую ногу. Посмотрел на верхнюю петлю ее рубашки, на ее ткань.

Клетки.

Синий перешел в голубой.

Красный побледнел до розового.

Длинные гребни ключиц, озеро тени ниже.

Еле уловимый запах ее пота.

Как можно было любить так сильно и быть таким строгим, так долго молчать и не двигаться?

Может, если бы он тогда это сделал, если бы раньше набрался смелости, все пошло бы иначе. Но как мог он такое предвидеть? Как он мог знать, что Кэри – вот эта девочка, что лежит, перекинувшись через него, чье дыхание входит в него и вырывается из него, девочка, у которой была жизнь, которая и была жизнью, – завершит его триаду, или триумиврат, любви и утраты?

Не мог, конечно.

Не мог.

Все это было еще там, в том, что предстоит.

Единственная сигарета

Теперь назад, к Пенни Данбар; она собирала вещи в больницу и в мир, который ее там ждал.

Там будут толкать, протыкать и отрезать куски.

Будут травить добротой.

Когда впервые заговорили о лучевой терапии, мне представилось, как Пенни стоит одна посреди пустыни, а потом бум! – ну вроде как Халк.

Мы превратились в какой-то комикс.

Сначала это было здание больницы, белизна внутри и сияющие чистотой двери, будто в универмаге: меня бесило, как они разъезжались.

А мы как будто разглядывали полки с товаром.

Сердечные болезни налево.

Ортопедия направо.

Помню, как мы вшестером идем по коридорам сквозь приятный ужас больницы. Помню отца и его старательно отмытые руки, не шпыняющих друг друга Генри и Рори; это место было явно не нашей природы. Томми – он выглядел такой малявкой, и всегда в коротких гавайских шортах – и я, все еще в синяках и ссадинах, но уже подживших.

В самом хвосте, однако, далеко позади нас, брел Клэй, который, казалось, больше всех боялся ее увидеть. Ее голос пробивался через трубку в носу:

– А где мой мальчик, где он? Я расскажу историю, хорошую.

Лишь тогда он вышел из-за наших спин.

Для этого потребовалось все, что только в нем было.

– Привет, мам, про дома можешь рассказать?

Она протянула руку, чтобы дотронуться до него.

В том году она еще дважды ложилась в больницу и выписывалась.

Ее распахнули, запечатали, нарумянили.

Зашитая, сияюще-ободранная.

Бывало, даже видя ее усталость, мы выпрашивали показать швы:

– Мам, можешь еще разок показать тот самый длинный шрам. Он охренительно красивый!

– Ну-ка!

– Что – охренительно? Так это же даже не настоящее ругательство!

В те дни она по большей части оставалась дома, в постели: читала или просто лежала с отцом. Они составляли такие особенные углы; ее ноги поджаты в коленях и наклонены вбок, под сорок пять градусов. Ее лицо у него на груди.

Во многих смыслах, сказать по правде, это было счастливое время, и в этом свете я и вижу события. Я вижу, как недели пробегают по ее лопатке и месяцы исчезают в страницах. Он часами ей читал. И вокруг глаз у него тогда ложилась усталость, но их синева все та же, далекая. И это как-то немного утешало.

Конечно, случались ужасные минуты, например, когда ее рвало в раковину, или адский запах в ванной. И она еще похудела, во что трудно было поверить. Но вон, смотрите, она читает нам «Илиаду», и Томми, разделенный на кусочки, заснул.

Тем временем происходили события.

Мы делали собственную музыку. Фортепианные войны продолжались.

Моя схватка с Джимми Хартнеллом могла привести к множеству разных последствий, и ко многим привела. Между нами зародилась дружба. Как бывает, мы оказались теми мальчишками, которые после драки находят общую почву. После драки с Джимми произошла целая череда других, и мне пришлось проучить каждого. Хватало лишь упомянуть пианино. Но такого накала страстей, как с Хартнеллом, больше не было. Именно с Джимми у меня был бой за титул.

Однако в итоге бойцовскими умениями прославился не я: эта слава могла достаться только Рори.

Мы росли, год закончился, и я стал полноправным старшеклассником (наконец-то свободным от фортепианной обязаловки), Рори пошел в пятый класс, Генри учился на класс младше. Клэй отправился в третий, а Томми еще ходил в детский сад. Старые истории скоро выбрасывало на берег. Оставались воспоминания о крикетной площадке и ребята, которым не терпелось.